Монсеррат
Монсеррат – это не название священной горы в Барселоне. Я уезжаю из Барселоны – и ее горы, и Тибидабо, и Монсеррат, и Монтжуик, – мне сейчас совершенно не нужны: они остались там, за чисто вымытыми окнами утреннего поезда. Мне кажется, что я больше никогда не вернусь в Барселону. Тот, кто меня провожает, стоит на перроне, держит мои пестрые рукавицы-митенки – я решила (как очень скоро выяснится, совершенно зря), что в пути они мне не понадобятся. Он держит их как двух подкинутых зверьков, двух котят.
Солнце обливает перрон странным светом: как будто все, что происходит там, за окном, – кадры иного измерения, светлый выход в иной мир, в зеркало, в фотокамеру, в бинокль… Перрон плывет вбок, скользит, кажется, что движется не поезд, а пустынный асфальт за стеклом. Вокзала больше нет. Я одна.
Нет, я не одна. Напротив меня сидит пожилая сеньора: темные стриженные волосы, скупые жесты, сдержанность. По лицу я сразу могу узнать каталонку – отчужденность, некоторая настороженность, почти высокомерие, так свойственные этим лицам.
Но когда мы начинаем говорить…
Монсеррат – это ее имя. Семьдесят с лишним лет назад ее назвали в честь священной горы.
Легкие маленькие деревья в розовом, белом, пепельном цвету. Дробная, сухая, собравшая свои камни в кулак земля. Все летит этим утром, все движется: горы в комьях камней, белый утренний свет.
Мой поезд – под знаком Монсеррат.
Каждый человек – это живая книга. Обложка может быть самая невзрачная: бумажная, с невнятным рисунком, серая, надорванная… Обложка может быть любая. Внутри открываются живые страницы.
Аристотель вслед за Платоном считал, что душа человека состоит из двух частей: растительной и страстной. Растительная – это душа всего живого на земле, она есть у деревьев и цветов. Страстной, стремящейся душой обладают животные. В нас живет такая душа из двух половин. Но в эту душу как в сосуд вложена другая – это разум, божественный дух. Может, его меньше всего в человеке, рассуждает Аристотель, но он-то и есть драгоценность.
Он – жемчужина, та, что скрывается в сосуде души, которая в свою очередь спрятана в сосуде тела. Да, каждый встреченный человек – это очень необычная книга. Она сделана наподобие китайской шкатулки с секретом. Она вмещает в себя незримые измерения, вложенные одно в другое. Кто ее автор?..
Ты переворачиваешь первую страницу… И…
…Монсеррат всю жизнь была портнихой. Собственно, ее мать тоже была портнихой, а папа – официантом. Монсеррат ничего не выбирала сама. Все уже выбрали за нее, едва она родилась.
«У мамы были сильные пальцы. Она шила кожу, кроила пальто» … Монсеррат со знанием дела перечисляет иглы – разные, толстые и тонкие, большие и маленькие. Когда Монсеррат закончила школу и как следует освоила кройку и шитье, ее определили «шить для хорошего дома в Барселоне».
Когда я говорю, что меня зовут Эсперанса, то есть Надежда по-испански, Монсеррат радуется: «Мою маму, да упокоит Господь ее душу, тоже звали Эсперанса». Такие совпадения для нее важны – они отмечают мелкими стежками узор ее жизни: может быть, где-то в глубине своего сердца она видит, как светлая игла прокалывает жесткую ткань мира, и непостижимая нить прошивает неподатливую материю.
Монсеррат ходила в школу при монастыре. Монашки-учительницы ставили непослушных девочек перед собой, били линейкой по рукам, «прямо страшно вспоминать». Через несколько лет учеба закончилась. Монсеррат мало что вынесла из школы кроме этих прискорбных воспоминаний. Она так никогда ничему и не училась и вот сейчас тоскует по знаниям. Так тоскует, что даже пошла слушать лекции для «третьего возраста» для пожилых людей… «Ну что там за учеба… Некоторые такие старые, что засыпают прямо в зале…». О чем лекции, спрашиваю я. «Про Наполеона, про музыку, про астрономию» … Она улыбается. Ей самой кажется, что это набор весьма случаен и так ничему не научишься…
Монсеррат живет одна, ее муж (просто муж, без имени) умер двадцать лет назад. Ее выдали замуж, потому что «считалось, что так нужно». С просто мужем ее повенчали в барселонской церкви Санта Мария дель Мар, и мне удивительно, что я была там не раз, и это моя любимая раковина в Барселоне. В ее стенах, простых и высоких как скалы мне слышится гул разных морей.
Монсеррат повенчалась, потому что во времена Франко «жить без мужа» было неприлично. Женщинам полагалось бегать в мантилье на мессу каждое воскресенье, прижав к груди молитвенник, носить скромные платья, быть верными просто мужьям, преданными семье, молиться Деве Марии с утра и до ночи и… не учиться. Это-то и печалит теперь Монсеррат больше всего. То, что она осталась ни с чем. Муж умер, эпоха Франко внезапно кончилась, сами собой затухли каталонские хороводы по воскресеньям на площади, потому что все подруги «тоже умерли», Монсеррат стала пенсионеркой и вот ходит теперь на лекции для третьего возраста… Немного Наполеона, немного астрономии, всего по чуть-чуть. Душа остается голодной.
…Монсеррат вытаскивает большую сдобную булку с чем-то вроде замазки из сала и перца внутри. Так мы преломляем с ней этот хлеб, я говорю с ней и поглядываю на поля серо-сизых олив, на брошенные домики с выбитыми окнами – это другая Испания, настоящая, нищая как во времена отважного путешественника Вашингтона Ирвинга. У нее за окнами крылья, но она не хочет лететь и все бежит, мелькая босыми ногами, по горам, которые веерами раскрываются и катятся от тебя вдаль.
Монсеррат в окно не смотрит. Видно, что все это не внушает ей никакой надежды. Кажется странным, что эти опрокидывающиеся на тебя горы и пепельные цветы могут кому-то приесться, но здесь, очевидно, так оно и есть. Монсеррат едет к сестре, и да, заметно, что делает она это очень часто, что путь она знает наизусть, вплоть до изгибов электропроводов на столбах за стеклами вагона, что сестра… «Ваша сестра больна?» – спрашиваю я, догадавшись. «Душевнобольная», – говорит Монсеррат, по возможности буднично. – Там, в горах, клиника...»
«Больше у меня никого нет, только сестра, –говорит она. – Я ее часто навещаю» … И принимается рассказывать о том, как в Барселоне на нее напал мужик с пистолетом и отнял сумочку.
Монсеррат нужно выходить. Белое небо, горы раскатились по всему заоконному пространству, оливы.
На прощанье Монсеррат целует меня в обе щеки: «Учись, дочка, пока ты молода… Ты такая хорошая, я так чудно поговорила с тобой, не заметила, как время прошло». «Храни вас Господь», – говорю я (о, с каким удовольствием я каждый раз произношу по-испански все прекрасные напутствия и благословения, нужные дорожные слова, которые на этом языке льются и отливаются в форму сами собой, а по-русски звучат тяжеловесно и излишне торжественно). «Пусть будет с вами Господь», – говорю я, и она меня целует и задумчиво отвечает: «А вдруг мы снова встретимся в этом поезде? Я ведь часто езжу здесь…». «Да, вот только я нет», – говорю я ей, и вот она уже выходит и что-то рвется…
А за окнами – как сбой в Матрице – вдруг страшные заводы, и небо набрякает, и дальние обрезанные утесы, и кряжистые сосны… По следам Монсеррат я делаю записи в рабочей тетради.
Я уже слышу изнутри сердца, что доеду до Авилы, но до нее пока далеко.
