Сардаана
Четырнадцать присяжных приговорили всех к жестокой ссылке, к смерзшимся наделам Крайнего Севера. Милости ждать было неоткуда: по реформам, прежде проведенным, выходило одно зло для братьев, а что сократили недавно для скопческих общин сроки ссылки, так ведь – что пятнадцать лет, что десять – невелика разница. Искупителя Силантия приговорили к четырем годам каторжных работ, по старости и немощи его, а то бы и все семь закатили.
***
Тяжело пришлось Никите Андреичу, когда уводили его из суда – в тюрьму, ожидать отправки. Прощание со всем привычным укладом, с Москвой, где протекла прежняя жизнь, мучило его несказанно, и опасения, что не сдюжит он, не осилит испытания, терзали и надрывали и без того изрядно уже настрадавшееся сердце. Силы набирался он, взглядывая мельком на осунувшиеся, серые лица братцев и сестриц – гонимых, святых, избранных. Но муки не вынес и чуть не споткнулся о порог, когда чей-то резкий, безжалостный, как молния в чистом поле, простонародный голос выкрикнул из толпы: «Иди уж… Не мужик, ни баба, ни пожилой, ни старый, ни середовой, ни малый… Ступай ты в порожнюю землю!»
В зале забурчало, заволновалось, краем глаза еще заметил Никита Андреич, как неудавшийся его адвокат чего-то суетился, мельтешил, кожаную папку с бумагами чуть не упустил из рук.
Вот мелькнуло в дыму лицо уводимого Силантия, но боль, как будто невзначай, подернулась пленкой тумана, и охваченного дурнотой Никиту Андреича, у которого ничего, почитай не осталось своего, кроме имени, вывели из богомерзкого здания и повезли в заключение.
***
А очнулся ото сна душевного своего он уже в Сибири. Она пахнула льдом, жестоким ветром, глыбами лесного, ноздреватого снега прямо в душу, отрезвила, окатила свежей водой, как в бане, из ушата. Ровно восемь месяцев и пятнадцать дней потребовалось осужденным по двести первой статье, чтобы достичь – где пешком, где вплавь – обещанной порожней земли: деревни Нечаевки на темноводной реке Чаре. Здесь должны были поселенцы – и Никита Андреич наравне со всеми – расчищать землю, рубить злые, непоклончивые чащобы, ставить срубы. Старожилы этих мест, прежде сосланные сюда, в глушь, братья, оказались людьми терпеливыми, неулыбчивыми и до работы охочими. Говорили, что начинали с малого – скудную землю давали им власть имеющие лишь в пожизненное владение, всячески прижимали их, так что не раздышишься… А ведь, глянь-ко: и домов себе понастроили уже: кто с ветрельниками-петушками на крыше, кто с верандой застекленной… И везде тянутся тесовые, прочные заборы, прикрывая добро от чужих глаз.
Жутко спервоначалу показалось Никите Андреичу, братцу Никите, что никто тебя не привечает, никто будто тебе и не рад: все под вечер по избам сидят, каждый в своем наглухо запертом доме-гнезде. И ни тебе ответа ни привета, а сруб ставить надо остатками своей общины, помощников особых нет. Губы на ветру осмякают, холод ночной под тулуп пробирается – хоть и в позднем мае, а все ж под открытым небом неприютно. Общину всю Силантиеву по сибирской глухомани разбросали на три деревни, и были теперь из родных людей с Никитой Андреичем один только Мирон да мрачная Евдоксия. Как оно все начиналось в Москве еще, так теперь, круг сделавши, и завернулось опять. По Искупителю он тосковал молча, безысходно. Временами, в первый год, уже отстроившись, говорили они в своем гнезде про пророка, про страды его дальние и святую жизнь, но разговоры эти не могли утишить сердца каждого, и чаще об Искупителе молчали.
Работы у всех было невпроворот. Пригодилось Никите Андреичу и теперь его купеческое дело: дерево он с закрытыми глазами оценивал, знал, какое и когда валить, как обрабатывать, чтобы на века встало, и сами братцы-сторожилы шли к нему за советом. Потому и приютили их еще в самые первые дни в гнезде у братца Тимофея, что уже пять лет здесь сидел, как в землю вросший – отлучаться никуда по закону нельзя было и думать. Спали они в узкой горенке, ели с утра пустую кашу из полбы и шли ставиться и землю готовить под пашню и огороды.
На первый случай грузный, немногословный Тимофей дал денег взаймы, потому что знал про Силантия, почитал его не сердцем, а умом, но все ж таки уважал Искупителя, по-своему благоговел.
И тяжки же казались Никите Андреичу эти первые месяцы! Ладони все пузырями он натер еще, когда лес валили. Инструмент им тот же Тимофей одолжил, с верной отдачей – если поломается, то чтоб деньгами. От каши этой вечной, от грешной привычки к жирной, хорошей еде, кожа начала трескаться и шелушиться, ноги ослабели. Уж на что перенес он стойко дорогу, а на месте захворал и размяк. Виду, правда, своим не показывал: недостойно это. На деле горько было лишь одно: что уж слишком молчаливо жили, сумрачно, много говорили про пашню, про капусту, про то, где хозяйственные постройки ставить, где амбар, где что.
А про великое, задушевное теперь с одним только Мироном отвести душу можно было, да и то не всегда – сначала у своих скотину покупали, так коровы принялись болеть, пришлось кормить особо, варить какое-то пойло травяное, носить на рассвете, по колено в грязи. После морозом в начале сентября побило остатки урожая – благодарение Богу, большую часть уж тогда они сняли. А то братцы просили бревна-стулья под избами посмотреть: дома проседать начали, сосна попалась никудышная и гнила в потемках, как без покаяния сердце человеческое. Так что заботы по хозяйству времени на божественное почти и не оставляли в первое время.
Бывало, конечно, собирались у Тимофея или у братца Игната Савина, читали вслух из известной святой книги, по листочкам собранной, духовные стихи и про нравственное поведение и закон – книга эта писалась втайне долгие годы ссыльными братьями в Сибири, и кто мог, прибавлял к ней листы. Радения молитвенные тоже устраивались – мужчины и бабы врозь, как полагается. У Тимофея в большой горнице привольно было, Дух Святой нисходил, и ликование из груди рвалось, только иногда, когда молились за Силантия и благословляли его на страстотерпие всей общиной, становилось на душе беспокойно и невнятно как-то.
А все прочие дни жили по отдельности, и того паче – когда дом свой построили и амбар стал пополняться зерном. Здешние братцы так говорили: «Земля везде, как миска – что положишь, то и возьмешь, а здесь земля, как душа грешная – посеяно много, а взошло мало. Да все ж Бог сохранчивому хозяину помогает». И в противовес природе строили теплицы, сажали дыни и арбузы, и те пучили бока под бдительным хозяйским надзором, и продавали их потом с выгодой в столице – Якутске. Там народ работать не любил и поэтому скопцов приваживал, потому что молоко и овощи доставлялись в Якутск свежие, парные, мука и яйца белые, как снег. Поставщиков своих жители Якутска встречали с двойственным чувством: радовались товару и брезговали продавцами. Так и жили.
Нечаевка на берегу реки Чары, как позже узнал Никита Андреич, была деревней зажиточной, славилась пусть одной, но крепкой, на совесть сработанной улицей, вымощенной досками, с высокими своими оградами, а за оградами и вовсе благолепие: поленницы стоят под навесами, амбары и кладовые ломятся от снеди, из земли выжатой, за кисейными занавесками герани в горшках. Но никто из чужих за ворота не допускался – гнезда стереглись собаками на цепи.
Но так было в Нечаевке. А на второй год, как поездил Никита Андреич до Якутска с товаром, увидел Починок, Шаньгу и Выселки, так возблагодарил Бога и Искупителя, что в Нечаевку привели его. В других поселениях братья многие жили скверно, хоть, чего скрывать, были и зажиточные, с наделами, с домами. А были и такие, кто жил в кривой избенке, газетами оклеенной, при огороде из двух грядок и работал до заката на своих же братцев. В полицейской части на Никиту Андреича смотрели косо, грубо ругали «скопидомом» и «поганым сектантом-выродком», но он их уже и не слушал – наскучила ругань эта еще с давних пор и не задевала нутра.
Он к изумлению своему быстро освоился с немалым хозяйством, с вставаньем на багровой, дымной заре и пятидесятиградусными морозами зимой – а тянулась такая зима почти до мая. Мирон был ему подспорьем во всяком труде, хоть и побелел и потощал очень. Но все чаще на четвертом году стали они уединяться и читать сообща Евангелие, толковать тексты – времени теперь стало больше, деньги копились в ларе изрядные. Можно было нанимать работников, как делал Тимофей, брат его Петр, Игнат Савин и другие, из тех, кто побогаче.
