О Лиде

Для меня писать о Лиде – большая честь и радость, хотя она бы уж точно высмеяла бы первое и замахала бы руками на второе: «Какая такая еще радость, вот еще удовольствие выискалось!» Но все же это именно так. Я бы сказала, что тот, кто ее не знал, очень много потерял. Что же именно? Главным образом – смех и ту яркую волну жизни, которая шла через нее всегда. Но она не была безвольным медиумом, озвучивавшим в трансе некое «послание небес» – она была на редкость живым человеком. Одним из самых острых, своевольных и милосердных и упрямых людей, которых я знала. 
Этот живой человек с детства был искривлен и приплюснут тяжелой болезнью, а последние годы лежал прикованный к постели. Когда я познакомилась с ней, она еще видела. И передвигалась – с трудом, опираясь на старушечью ходилку. Потом она слегла, катаракта лишила ее зрения, и у нее нашли рак. 
Лида могла поначалу показаться очень уж пристрастной и даже грубой. Да и не только поначалу. Помню, как мои друзья впервые привезли меня к ней и, оглядев прическу моей подруги, хозяйка дома неожиданно сказала: «Что это ты, матушка, выстригла себе волосы, как продавщица в ларьке». Речь шла об изысканной девушке, которую Лида, кстати, знала с пеленок. Все как-то онемели от хамства, а потом дружно накинулись на Лиду – и она ничего, стерпела, и даже начала смеяться. Хотя на своем продолжала настаивать. 
Вообще в ней упрямства было – залежи. Как-то раз в пылу спора о психологии (за которой Лида упорно отказывалась признать право на существование) я назвала ее «каменным столбом». «Мы все крутимся вокруг Вас и надрываем горло, пытаясь объяснить да разъяснить, - сказала я ей, - а вы уперлись в землю, как каменный столб, и ни с места». Такие высказывания она в дневниках ласково окрестила моим «бандитизмом», но тогда я и понятия об этом не имела. В разговоре толку мы от Лиды не добились, зато позже она позвонила-таки моей подруге Насте Архиповой, которая наравне со всеми прочими тщетно пыталась убедить Лиду в пользе психологии, и попросила разъяснить. Что Настя и сделала, как всегда, крайне доходчиво. «Наконец-то я все поняла!» - выдохнула Лида с облегчением: понять что-то для нее было одним из главных удовольствий жизни. Она не могла успокоиться недели две, хохоча и вспоминая, как я в запальчивости обозвала ее «столбом». Ее это ужасно веселило. 
Иногда Лидино упрямство в глазах общественности принимало прямо-таки чудовищный размах. Она не желала тратить время и деньги на врачей и лечение, могла вылить в унитаз с трудом добытое лекарство. Это называлось «легкомыслием» и по сути своей было проявлением крайней безалаберности – в частности, простодушного нежелания тратить жизнь на всякую дрянь, тощищу и болезни. Поэтому, зарабатывая одно время весьма приличные деньги, она могла широким жестом спустить четыреста долларов на изумительно уродливое золотое кольцо с изумрудом, послав к черту покупку насущной стиральной машины. Кольцо это она углядела в телевизионном в «Магазине на диване», и впоследствии оно поражало всех друзей своим чудовищным видом. Лида веселилась от души. К счастью, «последствия» этой истории тянулись недолго: кольцо сперли какие-то гости со стороны, и Лида изредка вспоминала об этой истории – опять же со смехом. Недаром она часто говорила, что ее психологический возраст – не больше четырнадцати.  
Больше всего на свете Лида любила петь и хохотать. Хохотала она до слез – теряя голову от смеха. Рассмешить ее было очень легко. Пела Лида всю жизнь, пока не пропал голос: она была настоящей певицей, и на собраниях у Венички Ерофеева, с которым познакомилась еще «на заре туманной (и не очень-то пуританской) общей юности, исполняла романсы несказанной красоты. По словам тех, кто ее слышал, это было событие. Я слышала ее голос уже в последние годы – тихий, хрипловатый, но с великолепной интонировкой, все еще живой. Где-то на заднем плане мерцало эхо его былой мощи, крепости и легкости. Для меня это тоже стало событием. А сама Лида и не думала всерьез заниматься своим голосом – профессионально поставленным глубоким контральто – она чувствовала себя собой и без этого. 
Вообще в ней ни на грош не было ничего трагическо-демонического, на что она, по всем меркам и соображениям, имела полное право. Она ведь была прекрасной певицей, великолепной вышивальщицей, начав слепнуть, она принялась писать стихи и рисовать тончайшие картины… А все последние годы она провела без движения на постели, слушая по телевизору мультики, которые очень любила… И ничего подобного – никакого трагического сценария. Кругом люди «на разрыв аорты» проживали свою бесценную жизнь, спивались, сходили с ума, ломая голову над великим вопросом: «быть иль не быть?», не говорили, а рекли, не писали стихи, а прозревали истину… Лида была вне этого «коловращения миров». Она ругалась, спорила и смеялась, попутно занося в дневник стихи, рисуя, вышивая и любя своих друзей.  
Друзей у нее было множество – потому что она притягивала к себе самых разных людей: как-то умудрялась видеть и в то же время не замечать их недостатки, высокомерие, нелепые выходки или даже откровенное безумие. В каком-то смысле она относилась к ним как к пернатым и хвостатым – с состраданием и некоторым умилением. А уж всяческих пушистых существ она любила самозабвенно и жизнь у нее делилась на эпохи: эпоха пуделя Бени, эпоха кота Бантика…
Я помню, как сидя возле ее постели (а между нами стоял ветхий столик на колесах, нагруженный чайными чашками и «чем-нибудь к чаю»), я слушала рассказ про Беню: как Лида отправилась гулять с ним, любимым, и обнаружила недалеко от дома целую поляну золотых цветов, в которых они с Беней просто утонули. Вообще в ее рассказах было очень много простоты, веселья и того, что мы называем «райскостью».  
Таковы, к примеру, ее воспоминания о Вене Ерофееве, Игоре Авдееве, ее бывшем муже Вадиме Тихонове, моем отце Владимире Муравьеве и других действующих лицах ее жизни. К слову сказать, Лида их в самом деле любила, и ей было в каком-то смысле плевать, отвечали они ей взаимностью или нет. От этого или еще от чего-то создавался странный эффект: Лида, нежно и весело рассказывающая про них или еще про кого-то, сидящая в застиранном халате на расстеленной постели, без всякого умысла оказывалась куда любопытнее всех своих героев. Закрадывалась мысль, что они бы так вспоминать не смогли: их, харизматических и талантливых, было «слишком много» и они никого, кроме себя не вмещали, а она вмещала не только их, но и очень многое другое.

Сама себя, кстати, она талантливой не считала, хотя с эти можно было поспорить: я и спорила. Как-то раз мы говорили о ее стихах (были у нее такие циклы – «Любовь к гастрономии и «Любовь к астрономии») и я сказала ей, что «Астрономия» - настоящая, прекрасная поэзия. Она тогда очень обрадовалась и изумилась – искренне, и даже попыталась возражать. Я ее все-таки убедила, потому что в этом она мне верила. Я до сих пор рада, что успела ей об этом сказать. Собственно, в Лиде было то, что творит поэзию – жажда жизни, умение слушать и слышать, тяга к звездам. Если к этому добавить еще и дар слова, то получатся стихи:
Над прудом цветущий сад
Окружает старый дворец.
На большой деревянной веранде
В кроватях больные дети.
Возбужденный галдеж 
Прорезается взвизгом стрижей,
Перед сном летающих низко.
Дети ждут темноты, чтоб угадать созвездья.
Книга бежит по рукам,
Изучены досконально звездные карты Фламмариона…  

Загадка Лиды была в том, что это не она, ссылаясь на свои мучительные недуги, вычерпывала чужие души до дна, а к ней приходили – за ободрением, за смехом, за разговором о тысяче милых, забавных и вопиющих вещей. Речь ее была всегда направлена на собеседника: она никогда не «камлала», не «токовала» и не преподносила себя. Другого она слушала так же спокойно и сосредоточенно, как музыку: а ее она любила и в ней разбиралась дай бог. Бетховен, Моцарт, Верди, Брамс, Чайковский... Маленький плеер и радио, всегда настроенное на музыкальную программу «Орфей» лежало у нее на одеяле вместе с плюшевым мишкой, говорящими книгами-кассетами из «Центра для Слепых» и прочими мелочами. Кстати, во время оно Брамса окрестили «огненной рекой в гранитный берегах», и она это записала в одном из своих дневников-блокнотов – строчки катятся книзу, буквы большие и неровные, выцветший фломастер. 
…А ведь это определение, невзирая на некоторую его пафосность, больше всего подходит самой Лиде: это она была зажата берегами своего земного, искореженного тела, и огня в ней было немерено. 
Незадолго до своего ухода она рассказала мне сон: мол, стоит она в концертном платье посреди каких-то серых задворок, кругом мусорные баки, карман мироздания, одним словом. Стоит она и понимает, что это место вроде как – по ту сторону всего земного. «На рай непохоже», - сказала она со смешком. И видит Лида во сне: из подворотни ей навстречу выходят трое юношей – в дурацких шляпах набекрень, почти закрывающих лица. Они идут в обнимку, хохочут, подпрыгивают, дурачатся. Смотрит она: это Веня Ерофеев, Володя Муравьев и Игорь Авдеев. (Все трое к тому времени уже умерли). И во сне она знает, что они умерли и идут к ней (или за ней). И тут –наяву – она говорит мне с силой: «Эти трое людей, которых я очень люблю…» Как-то она это так сказала, что нежность и радость узнаванья, которые шли от нее, оказались сильнее смерти – сильнее этого серого двора и мусорных баков. Это было произнесено очень просто, но с такой несокрушимой уверенностью в любви, что я до сих пор слышу, как она это говорит. 
На задней обложке последнего блокнота № 4 записано: 
Что может сказать человек, 
Заболевший раком?
Очень многое.
Или совсем ничего.

Свое последнее время 
Я хотела бы провести в зеленом тихом саду, 
Где чирикают птицы и падают яблоки,
И чтобы читали мне иногда
Самые развеселые книги… 

Приписка: «Я знаю, что меня едят, и хочу оказаться на другом краю света» - Спасшийся от акулы). 
В этой записи – вся Лида, и мне тут добавить нечего. Только одно: на одном из ее поздних рисунков как раз и изображены такие яблоки – гроздью, в уборе из ниспадающих листьев. Я надеюсь, что тихий зеленый сад с этими самыми яблонями и яблоками для нее есть, а для меня (и для встречи) когда-нибудь будет: как в стихотворении испанского поэта Мигеля Эрнандеса в моем переводе, которое я ей когда-то читала: 
Но сердце, заключенное в ограду,
Зовет мой голос в пенистые дали
К миндальному, сияющему саду.
Там пчелы никогда не умирали,
Там мы произнесем – я это знаю – 
Все то, что мы друг другу не сказали, 
Душа моя, душа моя родная…

…За несколько часов до смерти Лиды по телевизору показывали мультики – про утят. Она слушала их писклявые голоски и смеялась до слез…