Майя
- Она, должно быть, дивно-хороша… И рана…
- Арсений, помилуйте, вы бледны, как лилея.
- Господа, прошу… Мария Аркадьевна, не угодно ли чаю? Это особые с фисташками и розовым кремом.
- Это необычная пудра, с зеленоватым оттенком, и аромат свежего гашиша…
- Она никогда не описывает свой облик в стихах. Это удивительно. Ведь всем поэтессам присуще это: то червонные косы, то платье у ней золотое, то шляпа у ней треугольная, то какие-то черные очи, облитые влагой. Но Майя…
- Экзотическая повадка. Кстати, не забывайте про ее русские корни…
- Майя по духу – совершенно русская поэтесса. В чем-то даже похожа она на Бунина, н
- Матушка поэтессина постаралась. Она ведь из рода Муравьевых-Апостолов… Аристократка высшего полета. И дочь держала строго – классика русская, музыкальные вечера, стихи, чтобы не ускользнула девица во все эти богомерзкие выкрутасы, тантрические практики, излишний мистицизм…
- Дорогой мой Койранский, ну что вы, право… Вещаете ровно православный старец…
- А вы не находите, что в старцах есть что-то, без чего нам – никуда? И правда, куда русскому человеку без старца? Он сам в душе – столетний дидактик с бородой… Кстати, о бороде – вот и граф Толстой напоследок поехал в Оптину, да его не приняли …
- А уж вот кто дидактичен был сверх меры… Представьте, гостям покою не давал абсолютно. Как-то раз мы с Репиным Ильей Ефимовичем отправились в Ясную. Отличнейшим образом сидим в гостиной, беседуем с Софьей Андреевной. Вдруг – явление: выходит граф с башмаком.
- Позвольте, как это? Это любопытно.
- Койранский, вы невыносимы…
- Да так: он, видите ли, тачать его при нас, что ли, собрался…
- Их шьют.
- Это неважно. В общем, с колодкой и дратвой какой-то… И не глядя на нас – тук, тук! Графиня нам моргает: дескать, это у Леона такой народофильский каприз, не обращайте внимания. А уж потом, вечером, перед сном я и говорю Илье Ефимовичу: это же граф нам устраивал репримант: «мол, вы тут глупостями занимаетесь, а надобно всякую минуту славить Господа»! А как же они пахли, эти башмаки-то! Кожа-то! Прошу прощения… при дамах…
- Койранский, вы нахал…
- Позвольте ручку поцеловать… Да, так что вы думаете: Илья Ефимович как зашипит на меня: «Он, мол, хлеб насущный ест в поте лица своего, и живет он в поте лица своего, и пишет в поте… И как он на лошади ездит! А вы даже, говорит, если на лошадь заберетесь – по лестнице приставной, потому что по-другому у вас не получится, – то непременно свалитесь с нее, просто так, от лени…»
- А старцы все ж таки не соизволили благословить…
- Ах, дорогая Мария Аркадьевна, анафема – это же целая философия. Нам на Руси без нее, проклятой, не прожить. Это же столп и утверждение истины, так сказать… Вот епископ-то Гермоген, оскандалившийся приятель Святого Чорта Гришки Распутина додумался-таки, и правильно додумался: предать анафеме не только что графа – подумаешь, граф, ведь он уж покойник! – а еще и философа Розанова, и Мережковского вашего обожаемого, и милого нашего Леонида Андреева… Кстати, он будет в номере? А… Ну, так вот: всех отлучить. Право, не смейтесь, не вру.
- Да, писателей-то как раз и надо бы шугануть – очень уж распоясались. Я бы еще Горького Максима отлучил. И Бунина.
- Как, кстати, Ивану Алексеевичу путешествие? Цейлон, так сказать, неподражаемый источник вдохновения…
- Нужно непременно познакомить его с Майей Неми, устроить им переписку. Представьте только, Даниил Лукич, публикация этих писем будет событием в литературе. Он, столь русский и одновременно любитель экзотики, и она – родом из этих невероятных заморских стран и при этом русская поэтесса… Две возвышенных души! Очаровательная возможность.
- Ах, этот вечный телефон… Слушаю. Да. Да. Говорите громче! Сигизмунд Ардалионович вернется через час приблизительно. О, разумеется… Но нынешний номер уже в типографии. Даже для вас не могу. Но в следующем… О, безусловно. Присылайте.
- Кто сей?
- Максимилиан Волошин. Представьте, желает написать эссе об удивительном феномене Майи. От стихов в восторге. Уверен, что к ней возможно попасть, надо только продумать, как…Но что же я могу… Что?
И бледность, бледность такая, что не нужно никакой зеленоватой пудры, и Асины реплики теряются в общем потоке, и Аресений Яковлевич встает и отходит к зеркальным полкам со стопками журнальных номеров, и усмехается вскользь шелковая Мария Смелицкая, и молодой театральный рецензент Койранский, подумав, берет розоватое безе с кружевного блюда кузнецовского фарфора. Чистота. Сияние безгрешности почило на этом весеннем собрании, и из окна, полускрытого черными шторами, несся на всех порах пьяный зеленью, дальний грохот весенней Москвы.
