Знаменитая река Эбро, воспетая поэтами, – одна из главных рек Испании. Когда я дохожу до центра, а потом и до главной площади, за которой мост, уже сумерки. Или это только так кажется, потому что город печален: центр с его римскими развалинами и кафедральным собором Мария дель Пилар не особенно велик и не то чтобы обаятелен. Собор огромен, он размером с небольшую площадь и странно напоминает внутри квартиру Кармен.
Но как же коричневы и бурны воды бесприютной реки! Она бурлит под мостом, она несется вскачь, дует ледяной ветер, и почти никого нет. Другой берег весь в современных домах, у них такой вид как будто они только что вылезли из реки и им холодно.
На меня глядят четыре огромных и тоже коричневых с пряничным отливом и узором башни великанского собора Марии дель Пилар, то есть «Богоматери колонны»: у него задумчивый – это на таком-то ветру – вид. Внутри него собственно и укрыт столб или колонна – она из яшмы, а венчает ее, разумеется, статуя Богоматери, ангелы крутятся вокруг.
На следующий день на улице я слышу, как большая девочка в пышном сложносоставном платье спрашивает у бабушки совершенно классически: «Бабушка-бабушка, а почему церковь называется Богоматерь колонны?». И бабушка, принявши строгий вид, отвечает размеренно: «Потому что много-много веков назад Божья Матерь явилась апостолу Иакову на столбе. Он молился, а она и явилась. Поняла? На столбе явилась! Из яшмы. Колонна такая. Поэтому-то так и называется… Поняла?». Девочка слушает рассеянно как будто между ней и бабушкой все эти века: потому что бабушка, дитя франкистской эпохи, безусловно, верит, что все так оно и было, прямо так, с ангелами и яшмовым столбом, а внучка, как Декарт, может уже сказать: «Во всем сомневаюсь».
Всполохи холодного ветра на многолюдных улицах, визги тормозов, усталые лица…Попадаются странные китайских кафе, где еда подается для своих, бедность с грязнотцой, перевернутые стулья и почему-то лежат под стеклом тапас – многочисленные испанские закуски. Судя по внешности, они лежат здесь не первый год, поэтому заказывать их страшно.
Подозрительная тишина некоторых ярко раскрашенных (хочется сказать «ярко накрашенных») улиц центра с узкими домами, немного – как это часто бывает в серых городах – смахивающими на декорацию. (У них вид как у разноцветных бумажных корабликов, тесно поставленных на одну полку или скамью – где их вода? Эбро с ее водоворотами для них слишком велика, здесь нужен ручей).
Март. Сумерки. Я странник, поэтому я не ищу мест, они находят меня сами.
Я хожу по городу и вижу высокие витрины с пестрыми костюмами для Святой недели – иногда они выглядят как облачения палачей или одеяния куклуксклановцев.
Могучая арабская крепость Альхаферия на моей стороне пустыря стоит посреди многочисленных улиц, но она как-то не влечет меня – слишком уж отдельно она стоит, и ее расписание не совпадает с моим. От долгой ходьбы очень устаешь, в городе нет стройности, отовсюду застенчиво лезет легкий хаос. Даже не то, чтобы хаос, но привкус чего-то халдейского.
Уехать. Уехать поскорее.
В большом баре с музыкой и игральными автоматами возле дома Кармен двое развеселых отнюдь не первой молодости мужичков – Пат и Паташон – завязывают со мной оживленную беседу. Пат седой и худой, а Паташон мелкий и круглый. За стойкой, утопая в разномастных тапас, стоит сумрачный и горделивый Пако. Он блестящий и плотный, как ветчинная нога, которая свешивается откуда-то сбоку. Его все зовут Пако, и я тоже, хотя знаю его всего двадцать минут.
Мужички весело флиртуют, удивляются на меня, хихикают и произносят опять же классические кастильские присказки, вроде: «Нужно брать от жизни все. В каждом городе чтоб было по бабе». Я: «Или так: в каждом городе по мужику». Брякает и звякает электронная музычка. Пат и Паташон подпрыгивают, хлопаются задами – тощим и толстым – на свои табуреты, им весело, но и как-то непривычно: мужики и бабы вдруг на их глазах поменялись местами. Непорядок.
Они – тоже дети эпохи Франко, их картина мира сложилась уже давно, нововведения воспринимаются со скрипом. Но все же им, как всегда, весело – они проводят здесь каждый вечер вот уже много лет, и Пако за стойкой – молчаливый свидетель этой веселой жизни. Наконец Пат уходит, бесшабашный Паташон остается. Я тоже ухожу. В Альхаферию все еще нет сил идти, хоть Кармен и сунула мне рекламку. Но у меня нет желания обойти все что можно и нельзя в Сарагосе.
Однако вскоре выясняется, что на самой центральной площади помимо Пилар и собора Ла Сео с его огромной и тоже пряничной колокольней скрывается еще кое-что.
Музей Хосе Камона Аснара. Он бесплатный, с очень вежливыми сотрудниками. На первом этаже гравюры Гойи, на втором – картины. Эль Греко, Сурбаран, Рибера, Веласкес, снова Гойя… Поговорив со служителями, иду смотреть гравюры.
Очень синий и снова ветреный вечер за окнами большого дворца. На следующий день я хочу уехать.
Через какое-то время тщательного исследования бело-буро-черных прямоугольников под желтоватым стеклом, начинаешь понимать, что Гойя – это огромный телескоп. Он направлен в самую толщу беспросветных человеческих туманностей и выхватывает оттуда такое, что не можешь понять потом, как и чем люди все еще живы. На время отшибает все – всю память прежде всего, и ты уже не понимаешь, откуда черпать силы, что хорошего может быть в мире после такого. Того, что изображено на гравюрах. Война, казни, насилие, снова война, обрубки людей, пожарища, стервятники, солдаты. И издевательские надписи под каждой такой гравюрой. Мрачные, чем-то наивные и безжалостные. Как последняя реплика идущего на эшафот…
После этого на втором этаже раздолье глазу и отдых слуху, истерзанному немыми надписями. Я прохожу сквозь волны густой живописи, на улице стемнело, какие-то люди отстраненно ходят по залам, будто бредут по течению. За окнами колышется город, видевший арабских всадников, наполеоновских солдат, националистов, бомбежки…
И вдруг из этого сумрака тебе навстречу начинает струиться бархатистое свечение. Бело-золотая жемчужина теплеет посреди огромного музея. Гойя. Портрет Марии Луизы Пармской. Один из ее портретов.
Неправильное, бледное детское лицо. Неровный румянец на щеках, как грим. Черные, круглые, недоуменные зрачки. И сияющая ткань платья, плывучие линии, холст мягко светится, словно смуглая кожа.
Все вокруг озарено перламутровой лампой Гойи.
На следующий день за собором Ла Сео, до сих пор вспоминающего о мечети, которой он когда-то был, я нахожу улицу. Она не такая, как все остальные. Чисто вымытая, с фонарями, похожими на черные бумажные силуэты и цветущими деревьями вдоль длинной стены дома заревого оттенка. Никого. Деревья тоже розовые. Улица как будто ждет чего-то. Совершенно явственно ее ожиданье, ее посредничество между центральной площадью и неведомой частью мира.
Деревянные скамьи под фонарями, как лодки. Чувствую ногами покачиванье причала. Мостовая взблескивает будто рыба на солнце. Все полно покоя, но в этом покое – больше движенья, чем в беге. Улица обещает дорогу. Через несколько часов я уезжаю из Сарагосы.
На прощанье я делаю Кармен подарок. Учу ее спрашивать будущее у книги, загадывая страницу и строчку – сверху или снизу. Чем бы дитя ни тешилось…
Кармен приносит книгу – тот самый «Секрет», переведенный на все языки мира. Разумеется, выходит что-то хорошее – в этой книге нет страшных страниц. Кармен радуется. Она покажет этот фокус подругам. Это так необычно! И опять-таки позитивно…
Кармен смеется: «Ты такая… Прямо удивительно… Едешь вот так наобум, с одним рюкзаком. Я бы тоже хотела так попутешествовать. И деньги есть, и машина… Но как-то я нигде не была. Лишние хлопоты. И зачем?»…
Я прощаюсь с ней и иду на станцию – она рядом, через несколько кварталов, под землей. Отсюда я уеду в Калатаюд, древний арабский город в Арагонских Пиринеях.
