Габриэль Гарсиа Маркес всегда утверждал, что в его историях нет ни грамма фантазии
Нобелевский лауреат Габриэль Гарсиа Маркес никогда не считал свои истории сказками. В одном из интервью он честно признался: «Я пытался писать сказки, но ничего не вышло. Я показал одну из них моим сыновьям, тогда еще маленьким. Они вернули ее со словами: «Папа, ты думаешь, дети совсем тупые?»
Уолт Дисней тут не причем…
Истории Маркеса, которые первооткрыватель магического реализма, пишет всю жизнь, за исключением последних лет, — это, как он сам думает, не сказки. Это – безумная быль. В это нелегко поверить, но вселенная Маркеса, как большое зеркало, отображает латиноамериканскую реальность, знакомую Габриэлю с самого детства, в ее самых непредставимых обличьях. Маркеса ничего не стоит обидеть, назвав его волшебником, фантазером и сказочником. Недаром, в многочисленных интервью рассуждая о знаменитом романе «Сто лет одиночества», он настаивал, что в этой книге он «выступает как писатель-реалист», на том простом основании, что в «Латинской Америке все возможно, все реально».
И приводил в пример какого-то сальвадорского диктатора, изобретшего специальный маятник , который показывал, есть ли в еде яд или нет. Или другого, во время эпидемии оспы в стране приказавшего обернуть лампочки в общественных местах красной бумагой – для спасения от заразы.
Приводил в пример и собственную бабушку, и разнообразных родственников, живших в изумительном мире фантасмагории – о них-то он рассуждал больше всего, и недаром. Негодовал: «Фантазия – это Уолт Дисней. А это меня не интересует. Если у меня находят хоть грамм фантазии, я чувствую себя пристыженным. Ни в одной из моих книг нет фантазии. Вот знаменитый эпизод с желтыми бабочками Маурисио Бабилоньи в «Сто лет одиночества», о котором говорят: «Что за фантазия!» Черт возьми, никакой фантазии, ничего подобного! Я прекрасно помню, как в наш дом в Аракатаке приходил монтер… Моя бабушка размахивала тряпкой, пугая белую бабочку, и я слышал, как она ворчала: «Черт возьми! Я не могу прогнать эту бабочку. Каждый раз, как появляется этот монтер, она залетает в дом…»
От таких рассказов критики и читатели – но особенно все-таки критики – сомлевали, а некоторые всерьез раздражались. Например, американский критик Джозеф Эпстайн как-то посетовал, что «Вне политики рассказы и романы Гарсиа Маркеса не имеют нравственного стержня; они не существуют в нравственной вселенной, поэтому его безудержная виртуозность приедается». Хорошее замечание, дельное. С этим не поспоришь, только вряд ли это такой уж недостаток вселенной Маркеса. Упорно не желающий называться сказочником, Габи смотрится в зеркало своего детства и видит там такое…
Доткать свой саван и умереть…
…Да, нравственности в спаленном солнцем селении Аракатака, где в 1927 г. (по другим сведениям — 1928) родился Габи, было маловато. Проще сказать, там было не до нее. Мир Карибского побережья, где бродят сухие ветры и льют зимой сумасшедшие ливни, ни о каком нравственном измерении и не помышлял, по той простой причине, что находился он по ту сторону добра и зла (В скобках заметим, что по ту сторону добра и зла как раз и находится сказочная реальность). В этом космосе, густо перемешанном с хаосом, мертвые приходили в гости к живым, сбежавшая с любовником внучка некоей престарелой сеньоры, по словам бабки, вознеслась живой на небо, куриные яйца с наростами объявлялись яйцами василиска и сжигались на дворе… А что тут такого? Так решила одна из многочисленных теть Габи, и яйцо немедленно сожгли.
…«Меня восхищала та естественность, с которой тетя решала подобные проблемы, – утверждал впоследствии «Великий колумбиец». – Думаю, эта естественность дала мне ключ к роману «Сто лет одиночества», где рассказываются вещи самые ужасающие, самые необыкновенные, с тем же каменным выражением лица, с каким тетя приказала сжечь во дворе яйцо василиска, которого она себе не могла даже вообразить».
Первые восемь лет жизни Габи жил там, где между тем и этим миром вообще не было перегородок. «Это был огромный дом, где все по-настоящему было покрыто тайной. В этом доме была пустующая комната, в которой умерла тетя Петра. Там была пустующая комната, где умер дядя Ласаро. И ночью по этому дому нельзя было ходить, потому что мертвых в нем было больше, чем живых. В шесть часов вечера меня сажали в углу и говорили: «Не сходи с этого места, потому что, если ты сойдешь, придет тетя Петра из своей комнаты или дядя Ласаро из своей». И я сидел…», — вспоминал Гарсиа Маркес в одном из интервью.
Габи говорил, что в доме предков «каждому святому полагалась своя комната, и в каждой комнате жил свой призрак». Неудивительно, что, выросши в доме, где все были на «ты» со смертью, Габи стал видеть ее продолжением загадочной жизни. И, конечно же, все, начиная с дедушки-полковника и заканчивая самой младшей незамужней тетушкой, знали, когда она придет и как ее встретить.
…«У меня была тетя, которую те, кто читал «Сто лет одиночества», могут легко опознать. Это была женщина очень энергичная, целый день она делала что-то по дому, а однажды уселась ткать саван. Я ее спросил: «Зачем ты ткешь саван?» – «Да потому, что я скоро умру, сынок», – ответила она. Тетя доткала свой саван, легла и умерла. Ее завернули в этот саван».
Золотые рыбки, живые шнурки и револьверы
В старом доме дедушки Николаса Рикардо Маркес Мехиа Игуарана, участника гражданской войны 1899–1903 гг., и бабки, Транкилины Игуаран Котес, приходившейся мужу двоюродной сестрой, Габи окружали не только привидения. Были еще книги, золотые рыбки и, как уже сказано, целый сонм незамужних тетушек. Не все из них так напряженно готовились к смерти, как будущий прототип Амаранты.
Некоторые – вроде тети по прозвищу Мама — просто-напросто невинно наслаждались жизнью, вышивая среди бегоний, расчесывая русалочьи волосы до пят и куря папиросы внутрь – держа огонь во рту, на манер затаившихся солдат либеральных колумбийских войск во время кровавых войн с консерваторами. Другая, знаменитая тетя Петра, слепая и невинная как ангел, вечно сидела одна-одинешенька в своей комнате и напевала шепотом грустные песенки своего изготовления или старинные романсы. Иногда она бродила по коридорам, как Урсула из «Ста лет одиночества» находя дорогу по запахам – бегоний, жасминов, кухни, свежевыглаженного белья. В отрочестве Габи захотелось поделиться с матерью воспоминаниями о любимой тете, и напрасно: оказалось, что тетя Петра умерла, когда будущему писателю и двух лет не исполнилось, и он никак не мог ее помнить…
Зато дедушка-полковник по прозвищу Папалело был живее всех живых. Его-то в доме было слышно так отчетливо, как церковный колокол, призывающий на мессу. Громкоголосый, жадный до жизни Николас Рикардо Маркес Мехиа Игуарана во внуке души не чаял и учил его наслаждаться миром – смотреть, слушать, видеть. Это он как-то повел юного Габи в цирк – посмотреть на лед, благо льда в раскаленной Аракатаке никто отродясь не видывал… (Кстати, именно это воспоминание позже станет главным вдохновляющим импульсом к написанию «Ста лет одиночества»)
Маркес с упоением вспоминал: «Дед был искусным ювелиром, изготавливал из золота рыбок, кольца, цепочки, браслеты и многое другое. Я рос в его доме. Он многому научил меня, рассказывал о гражданских войнах, в которых участвовал, растолковывал явления природы… В детстве и юности я много фантазировал, придумывал события и несуществующих друзей, убеждал всех, что тяжело болен, хотя на самом деле был здоров. За это меня ругали, называли вруном и болтуном. Только дедушка никогда не осуждал мои фантазии.
Наверное, он разглядел в маленьком лгунишке будущего писателя. Когда он умер, мне было восемь лет. Вся моя писательская работа – это попытка описать, понять то, что произошло со мной и окружающим меня миром в те самые восемь лет…»
Бабка Транкилина, по прозвищу Мина, была затейницей и вдохновенной прорицательницей. Ведя яростные сражения с кухонной утварью, она то и дело обнаруживала, что шумовки орудуют сами, огонь вспыхивает по собственной воле, а брошенный на пол шнурок своими замысловатыми кольцами рисует выигрышный номер ближайшей лотереи. Она предсказывала нежданных гостей в белых шляпах и заранее готовила лекарство, настоянное на куриной желчи, для того, кто в полночь появится у двери дома, измученный коликами в печени. Она разгадывала сны, боялась их и требовала, чтобы все в доме шло по неясным указаниям сновидений. Она жила в постоянном вихре событий, в домашних смерчах, и как-то раз чуть было не погибла, сдернув одним рывком простыни с кровати, где ее муж, полковник, хранил свой револьвер. Хлопнул выстрел, пуля пролетела в дюйме от ее лица.
«Скромность – добродетель излишняя»
Весь этот мир был подарен маленькому Габи, потому что его отчаянные родители оставили его у бабушки с дедушкой, а сами уехали в другой город, Барранкилью. Им было не до первенца – они вили свое гнездо, с таким трудом завоеванное, буквально отбитое у родителей невесты: дело в том, что телеграфист Габриэль Элихио и решительная барышня Луиса Сантьяга обвенчались против воли Папалело и Мины.
Через восемь лет они заберут Габи из Аракатаки, и жизнь повернется к нему иным своим ликом – тут тебе и десять братьев и сестер мал мала меньше, и легкомысленный папа-телеграфист, вечно пропадающий из дома, и суровая, истощенная нуждой мать, и родительские скандалы из-за частых измен кормильца семьи. Впрочем, внебрачных детей мужа Луиса Сантьяга, мама Габи, принимала в семью без лишних слов: «Небось, не чужие, своя кровь»… Не было больше ни золотых рыбок, ни яиц василиска, ни летающих по кухне шумовок. Никто не курил папиросы огнем внутрь и не рассказывал про тридцать две гражданские войны. Пришлось учиться, и учиться всерьез…
Родители отдали Габи сначала в иезуитскую школу-интернат Сан-Хосе в Барранкилье (где он пережил, может, и не сто лет одиночества, а поменьше, но тоже не сахар), затем – в национальный колледж в городке Сипакира – в часе езды от мрачной столицы Колумбии Санта Фе де Боготы. Дальше, в 1947 году Габи поступил на первый курс юридического факультета Национального университета в этой же самой промозглой Боготе. Родители ликовали – у сына в руках теперь есть отличнейшая профессия, в случае чего поддержит разорившуюся семью. А разорилась многочисленная семья Маркесов оттого, что папа-телеграфист, позже держатель аптеки, никак не мог усидеть на одном месте и все время пускался в различные, дорого ему обходившиеся аферы… Так что упований было много. Шли пятидесятые годы, Колумбия отнюдь не процветала, и заработать на жизнь в ней было куда как непросто…
Однако, все вышеперечисленное вовсе не означало, что Габи хотел стать юристом. Родители ждали его диплома, как манны небесной, но неугомонный и вольнодумный первенец явно не собирался оправдывать их ожидания. Дело в том, что втайне Габи хотел стать писателем. Так как застенчивым и неуверенным в себе юношей этого гуляку и мастера ночных серенад трудно было назвать, он хотел быть писателем великим и выдающимся. «Я думаю, что в ремесле писателя скромность – добродетель излишняя. Потому что если ты намерен писать скромно, то и останешься писателем скромного уровня. Стало быть, нужно вооружиться всем честолюбием мира и поставить перед собою великие образцы», — признавался он, будучи уже увенчанным лаврами мэтром.
Вопрос был поставлен ребром с детских лет: «Еще в школе у меня появилось огромное желание писать, но мне хотелось идти дальше, за черту, установленную теми писателями, которых я читал». Казалось, в самом вопросе уже кроется ответ: за черту – это явно в сторону Аракатаки, которая как раз и стоит за этой самой разумной, уже исследованной сотни раз чертой. Но это, казалось бы, единственно верное решение как-то утекало сквозь пальцы, не давалось в руки. К тому же Санта Фе до Богота – Святая Боготинская Вера – где учился Габи, к фантасмагорическим играм и веселью как будто бы не располагала.
Кафка и несть ему конца…
Вот как написал он об этом хмуром городе много лет спустя в воспоминаниях «Жить, чтобы рассказать об этом»: «Богота в те времена была мрачным, дальним-предальним городом, где мелкий бессонный дождь без устали моросил еще с начала XVI века. Я заметил, что на улицах было много мужчин, и все они куда-то торопились, и они, как и я, были одеты в черное сукно и носили шляпу. А женщин мне на утешение не встречалось ни одной, им, как и священникам в рясах и военным в форме, было запрещено заходить в сумрачные кафе в торговом центре города. В трамваях и на стенах уличных писсуаров красовалось печальное предупреждение: «Если не боишься Бога – побойся сифилиса».
Ложась в день приезда в постель, Габи вскрикнул от ужаса: простыни обвили его липким, ледяным холодом – отопления в комнате не было никакого, высокогорный воздух стоял колом. Ему объяснили, что так всегда бывает в первый раз и что скоро он к этому привыкнет. Он безутешно проплакал три часа в подушку и заснул безрадостными сном.
Ничего удивительного, что в окружении туманов, сумрака и вечного дождя (который, кстати, наличествует в Боготе и по сей день, наряду с мокрыми ледяными простынями и «мужскими» кафе, куда не пускают женщин) Габриэлю попался в руки сборник рассказов не кого-нибудь, а Кафки. «Метаморфозы». История Грегора Замзы. Один из приятелей, большой любитель скупать на книжном рынке все, что под руку попадется, сунул другу томик – почитать на сон грядущий. Авось, и бессонница пройдет. Габи принялся за чтение и вскоре ушел в книгу с головой. Перелистнув последнюю страницу уже на рассвете, он понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее. В голове крутилась мысль: «Если так можно писать, значит пробовать стоит…»
Все прочитанное было и впрямь непохоже на прежде любимых писателей. Жадному Габи сразу же захотелось присвоить себе этот «чужой рай», обосноваться в нем. Впившись в клавиши пишущей машинки, одолженной все тем же приятелем, Габриэль принялся изобретать нового Грегора Замзу. Университет был забыт. То, что получилось, с трудом укладывалось в какие-либо общепринятые рамки, но имело одно неоспоримое достоинство: оно было безумно похоже на Кафку. Правда, на этот раз без всяких превращений, невероятных жуков и тараканов. Плод свободного творчества Габриэля назывался «Третий отказ». Юный писатель запечатал его в конверт и отнес в редакцию газеты «Эль Эспектадор». Две недели прошли в тумане и угаре – из кафе в кафе шлялся бедный неудавшийся студент и страдающий писатель, пока как-то вечером не наткнулся на заголовок своего рассказа, крупно набранный на газетном листе.. Его держал в руках какой-то завсегдатай очередного кафе.
…У Габи не было пяти сентаво, чтобы купить газету. Обежав без толку и под проливным дождем близлежащие кафе в поисках друзей, у которых можно было бы занять эту нехитрую сумму, он было приуныл. Но тут же снова воспрял, увидев вожделенную газету в кармане у выходившего давешнего завсегдатая. Тот садился в такси. Нищий Габи вымолил у него газету в подарок.
Вся эта трогательная история не помешала юному дарованию честно ответить известному критику Хорхе Альваро Эспиносе, позволившему себе похвалить публикацию:
Я с вами не согласен — мой рассказ – дерьмо, а не стоящая вещь.
— Жизнь дает тебе великолепный шанс, не упусти его, — сказал рассудительный критик. – Да и к тому же, этот рассказ – уже дело прошлое. Теперь важно, что ты напишешь в следующий раз.
Следующими были еще пять рассказов. Об одном из них – «Ева внутри своего кота» – Маркес рассказывал в своих воспоминаниях: «Я искал в памяти ситуации из реальной жизни, годные для второго рассказа, и вспомнил, что одна из самых прекрасных женщин, которых я знавал в детстве, сказала как-то, что хотела бы оказаться внутри своего кота. Тот, непомерный красавец, нежился у нее на коленях. Я спросил ее, с чего бы это, и она мне ответила: «Потому что он красивее меня»… Так у меня возникла заготовка для будущего рассказа, а так же и привлекательное название «Ева внутри своего кота». Остальное, как и в прежнем, первом рассказе, было высосано из пальца и посему – как нам нравилось тогда говорить – несло в себе зародыш своей собственной гибели».
Надо сказать честно: все «кафкианские» рассказы Маркеса, исправно печатавшиеся в «Эль Эспектадор», были «высосаны из пальца». Потом он отмечал в воспоминаниях: «Это были мои первые рассказы. Я их как-то перечитал и нашел чрезмерно интеллектуализированными: это умозрительные рассказы, которые, по существу, не имеют ничего общего с не только с моей жизнью вообще, но и с той, какую я вел в то время».
Да, это был тупик, и это был не Габриэль Гарсиа Маркес. Скорее уж, один из «подающих надежды молодых колумбийских прозаиков» с довольно-таки темным будущим, с насквозь подражательной манерой. Этакий средней руки латиноамериканский прозаик. Писать было как-то не о чем. Одними котами да Евами сыт не будешь, тем более, что больше всего эти Евы похожи на мыльные пузыри. Настроение портилось. Постоянные жалобы друзьям на горести писательской жизни, на невозможность сочинить что-то, поражающее воображение, навевали скуку на самого страдальца. Друзья сочувствовали, но кое-кто резонно замечал, что Габи зря ропщет на судьбу: печатается в центральной газете, уже известен в узком кругу, его хвалят довольно-таки знаменитые литературные критики…
Гость из детства
Аракатака нахлынула на своего сына внезапно. Он давно уж подумывал о том, что бы такое сделать, как выбраться из «кафкианского» тупика. Может, написать что-нибудь в духе Софокла, где главный герой, царь Эдип, на протяжении всего сюжета расследует убийство отца, а в конце концов выясняет, что убийца – он сам? Ему изо всех сил хотелось сотворить нечто «одновременно правдивое и фантастическое».
Он и не ждал, что с ним случится что-то из детства в тот дождливый воскресный вечер, когда, вдоволь наговорившись про превратности своей писательской судьбы с задушевным другом Гонсало Мальярино, он возвращался в свой дешевый пансион. То, что случилось по дороге домой, можно было бы назвать вестью издалека, из самого сердца пыльной и волшебной Аракатаки, в те годы уже переживавшей не лучшие времена. Но голос шел из детства, и был странен и притягателен своей естественной, карнавальной фантасмагорией, реальностью невероятного:
«…В последний ночной трамвай на остановке Чапинеро вошел самый взаправдашний фавн. Я отметил, что никто из немногих пассажиров трамвая при виде его ничуть не изумился, и поэтому подумал, что он — один из ряженых, что по воскресеньям продают в детских парках всякую всячину. Но реальность фавна уничтожала всякое сомнение: его рога и бородка были доподлинно козлиными, и, проходя мимо него, я даже ощутил, как крепко воняла его шкура. Незадолго до остановки «26 улица», где располагалось кладбище, он вышел из трамвая, будто честный отец семейства, спешащий домой, и растворился среди деревьев парка».
Узнаваемый, вечно родной почерк происшедшего не мог не потрясти Габи. Он вернулся домой одурманенный увиденным и долго ворочался в постели. Сосед по комнате, приятель Доминго Мануэль Вега, раздраженно поинтересовался, что с ним происходит. «Дело в том, что фавн вошел в трамвай» — ответил ему Габриэль. Сосед, будучи поклонником таланта писателя, тут же ответил, что если Габи привиделся кошмар, то не беда: это от несварения желудка. Но если фавн – новая тема для рассказа – то лучшей темы не придумаешь.
На следующий день Габриэль уже и сам не знал, привиделось ли ему все это в полусне, пока он дремал, убаюканный дребезжанием трамвая, или все было взаправду. Но если даже и сон, то отличить его от действительности было невозможно…Нет, фавн отнюдь не был вывертом разгулявшегося воображения, он был чудесной реальностью, прекрасным переживанием наяву, решил наконец Габи.
Он уселся за пишущую машинку и в один присест написал рассказ. Это был самый настоящий порыв вдохновения. Наконец-то осенило, наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки! Закончив работу, Габриэль принялся читать и перечитывать написанное. Потом спрятал под подушку и несколько дней подряд читал его перед отходом ко сну и пробуждаясь по утрам, как молитву.
Да это и была почти что молитва: с таким дотошным простодушием был описан весь этот магический эпизод, «стиль рассказа был столь невинен, словно речь шла об извещении о крестинах в газете». В «Эль Эспектадор» Габи побоялся отнести новорожденное творение. Там уже привыкли к другому Маркесу. Там могут не понять… Итак, он аккуратно сложил листки в конверт и понес их в литературное приложение газеты «Эль Тьемпо», сопроводив учтивым письмом к главному редактору приложения дону Хайме Посада.
Надо ли говорить, что – в отличие от шести «кафкианских» рассказов – «Фавн в трамвае» так и не был опубликован. На письмо Маркеса дон Хайме не ответил ни слова.
Первый рассказ, в котором прозвучал голос Аракатаки, будет «напечатан» позже – он проглянет в других историях, реальных и фантасмагоричных одновременно. Его яркий карнавальный отсвет мы позже увидим в книгах, написанных «в духе магического реализма», повествующих о том, что в Латинской Америке может происходить все, что угодно. Здесь рабочие ходят в сопровождении желтых бабочек, священники парят в креслах над землей с чашкой шоколада в руках и прекрасные женщины возносятся в небо на простынях. Здесь нет ни добра ни зла. В романах Маркеса – мы «за чертой», как «за чертой» был он в своем детстве, сидя на стульчике возле двери в комнату тети Петры. Аракатака будет петь, летать, шептать молитвы и ходить ходуном в книгах «Великого колумбийца».
«Что я скажу твоему отцу?»
Там, в незабвенной Аракатаке, Габриэль Гарсиа Маркес, кстати, и получит удивительный, будто с неба слетевший ответ на свой главный вопрос. Это случилось, когда Габи ушел с третьего курса университета. Ему было 22 года. Он сотрудничал с «Эль Эспектадор» и не собирался возвращаться к учебе. Лохматый, в рваных сандалиях, в цветастых невероятных рубашках, он странствовал между городом Барранкильей и Картахеной, где писал в газетах и жил привольной жизнью. Мать приехала за ним, чтобы потребовать возвращения в университет, а — кстати же – попросить о помощи. Надо было поехать в Аракатаку, чтобы продать дом. Тот самый, с множеством комнат и галереей с бегониями. Дедушкин, почти уже развалившийся дом.
Ехали долго – поначалу на пароходике, затем – по железной дороге мимо станций, изнывающих от жары и сухого ветра. «Что я скажу твоему отцу? — все время повторяла упрямая донья Луиса Сантьяга. — Ты бросил учебу и говоришь, что хочешь стать писателем… Это убьет отца…»
Еще не сойдя с поезда, и она, и Габи поняли, что Аракатаки больше нет. Американская банановая компания, когда-то устроившая в городе вечный праздник процветания, уехала оттуда навсегда. Ее ждали обратно, но на самом деле ждать было уже нечего: «Первое, что меня поразило, было безмолвие. Оно было вещным, я и с завязанными глазами узнал бы его среди всех прочих безмолвий мира.
Ослепительно сияла жара, и поэтому все вокруг виделось словно сквозь волнистое стекло. Куда ни погляди, нигде не замечалось ни малейшего признака жизни, и все было подернуто тонкой раскаленной пылью. Моя мать несколько минут сидела неподвижно, созерцая мертвое селение, простершееся на обезлюдевших улицах, и под конец в ужасе воскликнула: «Господи ты боже мой!»
На улицах этого засыпанного песком детского рая теперь можно было только вспоминать и плакать. Луиса Сантьяга так и сделала. Встретив свою когдатошнюю подругу Адриану в пустующей аптеке посредине Аракатаки, она бросилась обнимать ее, восклицая негромко «Ах, кума!». «Ах, кума!» — откликнулась та, раскрывая объятья. Тут на глазах у растерянного Габи женщины обнялись и зарыдали. На слова они времени тратить не стали.
И все же это теперь уже почти окончательно опочившее селенье не могло не заметить возвращения своего героя и – в будущем – своего песнопевца. Оно должно было напутствовать Габриэля и указать ему путеводную звезду. Сделало оно это устами престарелого доктора Альфредо Борбосы, мужа Адрианы, дряхлого старца в мятой пижаме. За скромным обедом в честь новоприбывших Луиса Сантьяга решила поделиться с ним своей печалью и негодованием. Сын ее бросил университет и мечтает Бог знает о чем. Вбил себе в голову, что может сочинять истории…
Вообразите, кум, — сказала она скорбно, кивая в сторону Габриэля, — вот он хочет быть писателем… Перестал учиться, и ведь скольких усилий нам стоило помогать ему деньгами, поддерживать… Такая хорошая карьера…
Самое изумительное, что дряхлый доктор Альфредо, личность начитанная и мудрая, и не подумал возмутиться и всплеснуть руками от ужаса.
— Видите ли, кума, — ответствовал он спокойно, — Габито с детства носит это в себе, и нет ничего хуже для здоровья, чем идти наперекор такому желанию… И добавил с улыбкой:
Это призвание такое, вроде призвания священника…
Габриэль сидел как громом пораженный. Он бы так никогда не сумел сформулировать свое заветное желание, оправдать его и даже вознести до небес. Над столом повисла глубокая тишина.
И какими же словами я скажу об этом твоему отцу? – после долгого молчания спросила ошарашенная донья Луиса Сантьяга
— Этими же самыми и скажете, — ответил ей просветлевший Габи.
Уезжали они, так и не продав дома.
Снова за окнами поезда мелькали пустынные жаркие станции, разруха, безлюдные платформы… Но теперь уже было понятно, что все преграды преодолимы. Аракатака подтвердила призвание своего отпрыска. Окликнула его еще в Боготе, подсунув рогатого фавна в городском трамвае, и вот теперь благословила на писательские подвиги, подтвердила избранность своего сына, успокоила мятущееся сердце. Впереди был нелегкий труд журналиста за скудную плату, Картахена, новые друзья и любови. Впереди были «Хроника объявленной смерти», «Сто лет одиночества», «Любовь во время холеры» и многое другое. Множество других прекрасных и непредставимых сказок, продиктованных жизнью.
