Волшебное

Я слышу свой вдохновенный голос, иногда замолкающий на секунду – вдруг фломастер отказывал, закрашивал бледно, водянисто, и надо было послюнить его как следует, чтобы он опять записал могуче, сочно – так же могуче, как раскрашены мозаичные окна в дальних церквях.  

Над моей тахтой висело «Преображение господне на горе Фаворской», список, сделанный дядей Ледиком с иконы Феофана Грека. 

И восхождение еще ничего не подозревающих апостолов во главе с Иисусом, в шафранно-кирпичных одеждах крыльями, и сандалия, отвязавшаяся с ноги кругло упавшего со страху апостола, и главная сцена с сияющим белоснежным Христом в обрамлении пророков, и спуск их всех снова уже безо всякого сияния - все это было похоже на мои рассказы в картинах… 

Особенно эта сандалия выразительно-живая мне как-то соответствует до сих пор…

…«Милому папочке и милой мамочке от Нади. Называется – рай». В раю лев, сотворенный, как пряник, из одного цельного полосатого куска, ангелы, словно летающие шали с глазами, павлины и пышные деревья… Это совсем ранний рисунок – чистое созерцание, еще не голос (или – песня для одного голоса). Просто что-то вроде молитвы… 

…«Хулиганы Герка и Петька сидят у гор» - те же горы, как на иконе, а Герка и Петька – святые разбойники, добрые хулиганы, по-настоящему, злобно, никогда не хулиганящие. Рыцари хулиганства у своих разноцветных, раздваивающихся, вглубь неба уводящих и уходящих гор, у синего ручья. Король и вождь разбойников - рыжеголовый Герка и его наперсник и вдохновитель Петька с физиономией, похожей на оладью. Два перекликающихся голоса, вылупившиеся из одного голоса – рассказчика. Хулиганам хорошо. Вокруг них в изобилии растут цветы величиной с арбуз. 

…«Красавицы спешат на выбор» - холмы, холмы и над ними – скачущими бусинами, с воздетыми руками, в пышных уборах - красавицы. «Выбор» был делом серьезным, как-никак – ритуал: в измышленном нами городе Понаморяне жители выбирали самую прекрасную красавицу, и это открывало ей путь к самым безумным приключениям. Конечно, были интриги и зависть, но победить должна была Анечка, как ни крути. Красавицы ругались, как могли, устраивали друг другу ловушки, пытались уничтожить волшебный наряд будущей победительницы… Хор голосов цвел и пах. Какое удовольствие было подслушивать их!

Понаморянские рыцари верхами, яростные битвы с драгоценнокрылыми драконами. Кони всех мастей – от вороной и рыжей до фиолетово-золотой в крапинку - все с дугообразными шеями… Сложные истории с массой героев, каждый эпизод иллюстрировался отдельно – под рассказ. Эти разрозненные листы не сохранились.  

Длинная, трубой ввысь, церковь с одиноким крестом. В ней, в ее прозрачной пробирке – хороводом толпится народ, он долгий, узкий, с круглящимися головами. Ангелы летают в небе вместе с солнцем и куполом. Хор хороводов и голосов… Это и было пространство храма. Оно создавалось постоянно все мое детство, но родилось оно в мои шесть лет после того, как я услышала колокола в поле возле разрушенной церкви. 

Мне все еще кажется необъяснимым то, что вместе со мной их услышал Алеша, который тут же стал придумывать разумные объяснения произошедшему, и моя двоюродная сестра Надя, приемная дочь дяди Ледика, сразу и безоговорочно Алешу поддержавшая. Они решили, что кто-то шел за грибами и звенел ведром…

Потом мы бежали обратно, ворвались в избу, и я сказала: «Дядя Леня, мы слышали звон в разрушенной церкви…» Изумительно то, что никто нас ни о чем расспрашивать не стал. «А, ну что ж, это очень даже могло быть…», - обронили невнимательно, но солидно оба – Ледик и его брат, мой отец. Они были исполнены мудрости и в высшей степени подкованы во всем том, что касалось «потустороннего» и «призрачного». Разумеется, они должны были так ответить. А может, Ледик и впрямь так думал…

Все же этим они мне сейчас напоминают Зинаиду Гиппиус и Мережковского, специалистов по загробной жизни. Они с недоумением выслушали Тэффи, влетевшую к ним к ним с рассказом о призрачных руках, которые она углядела в море: на закате они вздымались среди волн после гибели какого-то немецкого корабля.

«Боже мой, ее удивляет, что призраки машут руками, подумать только…» «Это же совершенно обычное дело у мертвецов, ведь правда, Зиночка?»  

«Призрачного» в том, что произошло у храма не было решительно ничего, но этого-то как раз никто, кроме меня и не понял. Это звучание – мощное и литое, нежные неровно-выпуклые стручки гороха под ногами и высоченные тополя передо мной, скрывающие то, что заговорило и звучит так ВДРУГ, все время свое звучания, каждое мгновение звучащее ВДРУГ - одно из самый действительных происшествий, которые я только могу вспомнить. И оно куда реальней многих и многих, в самом деле, по сути призрачных событий.

Когда я вспоминаю о том, как я, задыхаясь, сообщила взрослым о том, что мы (а на самом деле – я, потому что другие хотели всего лишь найти у взрослых подтверждение своим разумным объяснениям) слышали, на передний план сразу же выступает то, что потом оказалось таким спасительным для меня.  

Смех. 

Я вижу Васькину избу, жарко натопленную кухню с серебряным голубем – Духом Святым – над книжной полкой. Этот голубь уцелел благодаря прежним хозяевам дома: когда собирались взорвать церковь, жители узнали об этом загодя и пришли, и унесли, кто что мог – иконы, нехитрую церковную утварь… 

Дух Святой с раскрытыми крылами весь в тусклом серебре висит у Васьки над столом, а деревянный потир расположился на полке над устьем печи. Кажется, в него кладут спичечные коробки… 

Я вижу стол, заваленный грибами и обрезками грибов. Они одуряющее благоухают – болотом, мхом, землей всех этих перепутанных меж собою, как влажные волосы, лесов.

Взрослые – мой отец, мать, Васька, Ледик и его жена Ася - чистят грибы. И – играют. Вот это и есть самое важное здесь. Играют они в «Гаврилу», сочиняют смешные стихи на ильфопетровскую тему: «Служил Гаврила хлебопеком…» Как известно, этот «Гаврила» в «Двенадцати стульях» все время подвизался на разных службах и тем кормил своего создателя. 

В тот день на Васькиной кухне в грибной, жаркой избе Гаврила служил хулиганом. 

Я слышу голоса: 

Отец (начинает): - Служил Гаврила хулиганом…

Ася, его жена (с русалочьей оттяжкой): - Гаврила в морду всем давал…

Ледик (умеренно весело): И вот однажды утром рано

Гаврила рубль потерял… 

Дальше голоса переплетаются, но выступают из этого гула по-прежнему больше два голоса: Ледика и Аси. У него был голос с курчавой бородой и обманчиво-кроткими глазами, такой, как сам дядя. Ася же говорила водянисто-печально и вроде бы чуть растерянно, с незлобной насмешкой над самой собой и над словами, проступавшей все очевидней к концу фразы. 

Ледик: Заплакал бедный наш Гаврила,

Ася, опять: А мать Гавриле говорит:

«Не плачь, а то получишь в рыло…»

Мама: И будет очень бледный вид…

Хор, разные голоса: Гаврила очень испугался

И влез от страха под диван.

Там очень долго оставался,

Но тут пришел к нему Иван. 

«Послушай, друг, - сказал Гаврила,

Не дашь ли рубль мне взаймы?

А коль не дашь – 

Тут Асин голос вновь выступает из гула:

Получишь в рыло…

Кто-то еще, перебивая: И долго плакать будем мы… 

Этот стишок, сляпанный на скорую руку тридцать с лишним лет назад в Васькиной избе, выступает из памяти ясным звучанием, смешиваясь с шорохом газет, заваленных грибными очистками, шагами и скрипом половиц, когда кто-то вставал, гремел чугунками, дровами, сковородками, выходил в сени. 

И это вот, дурацкое, карнавальное, игровое – легкие слова и смех в игре, необязательное, забавное – это и есть другая сторона золотой монеты, колокольного сокровища. Первая же сторона – тайна и звон, и эхо в холмах, и неподвижные от вечернего тепла тополя…  

Эти две стороны клада звенели в моих голосовых играх, перекочевавши в город; были они, как я теперь вижу, все из деревни, из того опыта.

Волшебный храм с лунными камнями и красками фломастеров - и то, что я могу сейчас обозначить словом «забавность»: чистый смех, видение смешного в самой основе жизни, участие в ее дурацкой, - с колокольчиками - шутовской игре. 

Почти раблезианская стихия леса, бани, подпола, у которых я училась; стихия дурацкого мата, вместо которого мы вопили, подражая деревенским: «тим тирьям, тирьям-пам-пам» - потому что Васька объяснил, что загадочные мужики, систематически приезжавшие чинить трансформатор за чекушку водки, все время произносят что-то вроде этого.

Когда моя жажда историй и тайны соединялась с этим идиотизмом, рождалось целокупное видение мира…

…Я чувствую, что там в деревне, в месте клада, переплелись два потока, оба могущественные, оба чудодейственные. Поток неба, колокола и его тайны, игры. Поток земли – приземленного смеха и его игры, забавности жизни и ее быта, колокольцев на говорящем горшке или на шутовском колпаке – когда как.

И в моем голосе они сливались - они пели, смеялись и молились сами по себе, и я была целой. И меня нельзя было победить, потому что я так играла – всерьез, и так рисовала свои иконы – веселясь. 

И колоколу, и колокольцам было место во мне. 

Точнее, я и была местом их встречи, сложного слияния двух голосов, и десяти, и больше. 

Я была, я есть, и я буду – такой. Буду, потому что теперь, мне кажется, я знаю, что мы не умираем. Мы уж так устроены, что в нас, глубоко внутри, просто нет ничего от смерти, от мертвецкой. 

От этой безнадежной и безобразной смерти, образом которой столь многие услаждаются, и доводят себя до изнеможения и умопомешательства, и запугивают других и самих себя. 

Когда мы видим и слышим это место встречи, измышления смерти теряют свою убийственную, призрачную громоздкость. Мы преодолеваем их, мы принимаемся тихо всматриваться в то, что действительно ЕСТЬ в нас, в то, что ИСЦЕЛЯЕТ, делает нас ЦЕЛЫМИ. 

И постепенно нам становится уже не так невероятно и противоестественно сложно поверить в то, что мы в главном– вне смерти, вне выдуманного уродства, вне безнадежности. Потому что нам ведь куда легче поверить в то, что мы смертны и подвержены смерти, чем в это - в то, о чем я сейчас говорю. 

И вот тогда, когда безнадежность размагничивается, и привычное тяготение мира рассеивается, мы видим, как в нас встречается звон многих колоколов.  

И мы начинаем играть. 

Москва, сентябрь, 2009 г