Ее называли бразильской Вирджинией Вульф, новым Кафкой и одной из самых загадочных писательниц XX столетия, в доме у нее хранились десятки портретов, которые писали с нее именитые художники, а по-португальски она говорила с французским акцентом и всю жизнь писала не совсем правильно, с какими-то поэтическими погрешностями. Так же всю жизнь она терпеть не могла давать интервью, и пользовалась славой необыкновенно «герметичной» писательницы, склонной к самой что ни на есть неподдельной мистике.
Кларисе Лиспектор вошла в бразильскую литературу в 1943 г. когда дебютировала романом «Поблизости от дикого сердца», и прочно там обосновалась на долгие годы. «Неправильный» язык, которым она писала, был настолько необычным и непонятным, что постепенно получил признание среди самых разных видов и слоев читателей и критиков именно в силу своей непонятности и необычности. Впрочем, Кларисе Лиспектор никогда не гналась ни за популярностью, ни за пониманием. В каком-то смысле ей было плевать на читателя. Ее совершенно не интересовало, как именно он будет разгадывать ее словесные кроссворды.
Сама она писала о своем творчестве так: «Я как-то сказала, что писать – это проклятие. Не помню точно, почему я это сказала. И вот сегодня я повторяю: это проклятие, но проклятие, которое спасает. Я не имею в виду дневниковые записи. Я имею в виду то, из чего, в конце концов, можно сделать рассказ или роман. Это проклятие, потому что обязывает тебя и влечет за собой как болезненный порок, от которого почти невозможно избавиться, потому что ничто не может его заменить. И это спасение. Оно спасает душу-пленницу, спасает человека, который чувствует себя никчемным, спасает день, который ты проживаешь, и который никогда не поймешь, если только не будешь писать. Писательство – это поиск понимания, это поиск способа производить невоспроизводимое, и чувствовать – вплоть до последних последствий – чувство, которое могло бы стать чем-то смутным и удушающим. Писать – это также благословлять ту жизнь, что не получила благословения…»
Итак, проклятие, которое плавно переходит в благословение. Или, по меньшей мере, в спасение человека от страшного врага: бессмыслицы жизни, отсутствия «понимания» жизни. Но за этим стоит одно: осознание писательства, как единственного «поплавка», который держит тебя на поверхности «вод многих», не давая погрузиться в хаос. В хаос себя. Или в пустоту себя, не порождающей смыслы. Она утверждала: «Когда я не пишу, я мертва». В последнем из немногих интервью она погасшим голосом заявляет: «Я говорю с вами сейчас из могилы» - возможно, именно поэтому.
В романе «Час звезды» герой, он же создатель образа главной героини, писатель поневоле, так объясняет свое желание творить: «Я пишу, потому что мне нечего делать в этом мире: я лишний и мне нет места на земле людей. Я пишу потому, что потерял надежду и устал и не могу больше выносить рутину своего существования. И если бы не новизна, которая и есть творчество, я символически умирал бы каждый день…»
Писательство, писание, делание текстов позволяет спастись от рутины, от мертвости, от безнадежности. Спасение от бездарного дня, заполненного обыденностью.
Видимо, слово «спасение» вообще было очень важным для Кларисе, потому что сыграло в ее жизни свою огромную и вместе с тем весьма болезненную роль. Дело в том, что она была рождена, чтобы в буквальном смысле «спасти» свою мать.
Хая (так изначально звали Кларисе) родилась в еврейской семье в городе Чечельник в Подольской губернии, и случилось это 10 декабря 1920 года; своим рождением она обязана страшным событиям, произошедшим во время погрома примерно за полтора года до ее появления на свет.
Маню Лиспектор, мать будущей писательницы, изнасиловали погромщики и позже выяснилось, что ее заразили сифилисом. Хая, что означает «жизнь» родилась не случайно: по народному поверью рождение ребенка должно было вылечить мать от этой чудовищной болезни. Спасения не произошло – после, уже в Латинской Америке, мать скует паралич, и она умрет, так и не излечившись, но этот страшный опыт подвиг семью на переезд в Бразилию: чтобы жить, надо было избавиться от тяжелых воспоминаний.
Думается, что в той или иной мере вся жизнь Кларисе прошла под знаком неудавшегося «спасения»: на нее была возложена невыполнимая миссия. Она была «выходом» из тяжелого положения, дверью, возможностью новой жизни, которая не получилась, так, как этого хотели родители.
***
Вероятно, именно поэтому многие ее герои бессознательно ищут выход из обычности своей жизни: жизнь их может быть страшна еле заметно, исподволь, именно своей рутиной, а бывает что – и это гораздо более явный ход - нищетой и бесправием, как в романе «Час звезды», написанном во многом под влиянием Достоевского.
Очень многие герои – а точнее героини – Лиспектор живут как бы во сне, даже, может быть, неплохом сне, пока наконец над их головами, а точнее в их сердцах, не разражается гром эпифанического откровения, меняющий их существование иногда на мгновение, иногда навсегда. Пожалуй, главное слово здесь – бессознательно. Персонажи Лиспектор не только бессознательно ищут что-то иное, но и живут в совершенном бессознательном потоке – недаром все они «простые» люди: ее излюбленные герои – дети и домохозяйки. Живут до тех пор, пока не приходит «роза».
Образ и значение «розы» для Лиспектор огромно: она предстает в рассказах и повестях в разных видах, но, по сути, это все время один образ: образ внутреннего волнения или возбуждения, которое переполняет героиню. В рассказе «Остатки карнавала» Лиспектор так описывает ощущение непомерного волнения, которое ее, девочку, захватывает в предвкушении празднества: «Как если бы, в конце концов, мир-бутон раскрылся огромной алой розой». Она рассказывает, как ждала счастья и мечтала о нем, но дома никто и не думал готовить ее к карнавальному шествию, потому что мать была тяжело больна.
И вот наконец пришло долгожданное чудо: мать подруги решила сделать для своей дочери костюм розы, но осталось много шелковистой бумаги и тогда для Кларисе тоже склеили такой же костюм. Теперь она была розой!
Но насладиться костюмом ей не удалось – в день карнавала матери Кларисе стало хуже, девочку отправили в аптеку, а дальше произошло вот что: «Когда часы спустя, в доме все утихомирилось, моя сестра накрасила меня и расчесала. И, как в сказках, которые я читала, где феи околдовывали и расколдовывали людей, меня расколдовали: я уже не была розой, я превратилась в обычную девочку. Я спустилась на улицу: я стояла там и была не цветком, а задумчивым клоуном с яркими губами. Временами, изголодавшись по счастью, я начинала чувствовать радость, но терзаемая укорами совести, я вспоминала о тяжелом состоянии моей матери и снова умирала» (пер. Н. Муравьевой).
Это редкий рассказ, в котором «герметичная» Кларисе с такой откровенностью говорит о состоянии своей матери и о той ноше, которую несла она сама. Но более интересно здесь вот что: состояние «цветка розы» для писательницы равносильно чувствованию себя живой: если же «розы», счастья, нет, то наступает мертвость. Вспомнив, что состояние писательства тоже связано с ощущением себя живой, можно провести здесь определенную параллель и сказать, что «быть розой» и писать в каком-то смысле – одно и то же, потому что приводит к одному и тому же переживанию – жизни в радости, жизни, как она есть.
Тут все зависит от героя повествования: есть у Лиспектор герои, которые могут писать, т.е. быть «розой» в творчестве, в самом акте писания, когда мир раскрывается цветком, а есть герои – как правило, простые люди – которым недоступно писательство, но они могут быть розой по-другому. Иногда в самом буквальном смысле, буквальнее, чем девочка – героиня рассказа про карнавал.
Так происходит в замечательном рассказе «Подражание розе». Тонкая словесная вязь намеками приоткрывает нам историю безумия главной героини, Лауры, которая возвратилась домой после пребывания в сумасшедшем доме. Впрочем, ее безумие, возвращения которого она так боится, было по-своему даже великолепно: оно было похоже на «жизнь инопланетных существ с Марса». Она чувствовала себя совершенной, отстраненной, полной собой, своей надмирностью. Она очень боится этого и хочет, чтобы «никогда больше не было этого совершенства. Чтобы не было того, что однажды распространилось ясное, подобно раку, в ее душе».
Лаура – обычная для Лиспектор героиня: она, казалось бы, крайне проста, ее единственное назначение – быть мужниной женой. И вдруг выясняется, что с ней могут происходить такие странные вещи, как вышеупомянутая болезнь. Но болезнь уже позади, главное: пить молоко, не волноваться и уставать, как все нормальные люди, потому что во время болезни Лаура никогда не уставала. Готовясь к встрече с друзьями, такими же незатейливыми как она, Лаура вспоминает, что, когда она училась в монастыре, ей дали прочесть « О подражании Христу» Фомы Кемпийского. «Она прочла эту книгу с пылом ослицы, ничего не поняв, но, да простит ее Господь, она почувствовала, что тот, кто будет подражать Христу, потеряет себя, потеряет себя в свете, но все же опасно потеряет себя. Христос был наихудшим искушением». Такое вот странное переживание буквально из ниоткуда выплывает из памяти героини. Но вроде все идет хорошо, она просто собирается на встречу, она думает, какой кружевной воротник приладить на платье… И тут она замечает розы.
Она сама купила их недавно, на рынке. «Это были несколько совершенных роз, некоторые из них росли на одном стебле. В какой-то миг они немного жадно принялись карабкаться одна на другую, но потом, когда игра была закончена, застыли в спокойствии. Это были несколько роз совершенных в своей малости, не совсем еще распустившихся, и розовый цвет был почти что белым. Они прямо кажутся искусственными!- сказала она изумленно. Они могли бы произвести впечатление белых роз, если бы были полностью раскрыты, но вот так, когда лепестки в середине свернулись в бутон, оттенок был насыщенным, и, как в мочке уха, розовый цвет ходил кругами внутри них. Какие красивые! Когда она посмотрела на них, она увидела розы.
И тогда неудержимо, нежно она вкрадчиво сказала себе: Не уноси цветы, они очень красивые» (пер. Н. Муравьевой).
Цветы, от которых Лаура хочет избавиться и избавляется (так как поначалу они ее чем-то пугают), в конце концов, поглощают ее внимание, точнее, поглощают ее самое, проникают в нее, и она проникает в них. Вообще же происходит нечто таинственное, за пределами всякого языка: что-то меняется неудержимо, возникает тот самый «опасный» «ясный» свет, который так пугал ее в Христе.
Розы отданы, унесены, но сделать ничего нельзя: «Ей не хватало роз. Они оставили ясный след внутри нее. Если убрать с чистого стола какой-нибудь предмет, становится видно, по более чистой отметине на столе, что вокруг была пыль. Розы оставили след без пыли и без сна внутри нее. В ее сердце не хватало розы, которая, по крайней мере, могла бы остаться, никому в мире не причиняя вреда… Большое отсутствие, которое входило в нее, как ясность. И еще - вокруг следа от роз постепенно исчезала пыль...» (пер. Н. Муравьевой)
Этот «ясный след» и есть то, к чему она бессознательно стремится и то, что ее пугает, как могущее внезапно случиться сумасшествие.
Дальше она пытается представить себе розы внутри, подражать им внутри – и это оказывается совсем нетрудным делом.
И вот что-то заполняет Лауру, которая светится этим чем-то, как светляк своим светом. Это свет эпифанического прорыва внутрь отсутствующей розы и одновременно свет безумия. Точнее, одно и есть другое.
Она пытается объяснить вернувшемуся с работы мужу: «Это все из-за роз». Но поздно. Бессознательная Лаура стала розой.
***
Можно подумать, что бессознательные герои нужны и важны Лиспектор, потому что в них скрыта какая-то мощная сила: ее персонажи даже нарочито неумны, находятся вне какой-либо книжной культуры, а если и читают что-то (обычно эти герои – дети, т. е. она сама в детстве), то, как правило, это гремучая смесь из всего, что попадается под руку.
Впрочем, сама Лиспектор именно так и отзывалась о круге своего чтения: она мешала в один коктейль Достоевского с бразильскими романами для девиц, как она признается в интервью, и таким образом образовывалась. Кларисе вполне демонстративно отказывалась называть имена писателей, которые повлияли на нее, или уточнить, кто из современных ей авторов ей близок. С уверенностью можно назвать только одно имя – Кэтрин Мэнсфилд. Английская и новозеландская писательница Мэнсфилд оказала немалое влияние на Лиспектор.
Кларисе писала об этом так: «В 15 лет я вошла в книжный магазин, и в одной книге, которую я открыла, увидела такие ни на что не похожие предложения, что принялась читать, захваченная, не сходя с места. Я подумала в волнении: «Эта книга – я сама». Только потом я узнала, что К. М, - одна из лучших писательниц своего времени».
И действительно, что-то общее можно найти с натяжкой, если взять рассказ Мэнсфилд «Счастье» (слово очень важное для Лиспектор, сборник рассказов которой называется «Потаенное счастье») и образы роз и других эпифанических растений у Кларисе.
Этот рассказ Мэнсфилд часто сравнивают с рассказами Лиспектор.
В «Счастье» героиня видит за окном цветущую грушу небывалой красоты и чувствует ликование. Ликование чувствует и героиня Лиспектор из рассказа «Любовь», правда здесь сходство двух авторов и заканчивается, потому что язык обеих абсолютно различен.
Мэнсфилд предельно четка, ясна и точна: «Окна гостиной открывались на балкон, выходящий в сад. В дальнем конце сада, у стены, росла высокая стройная груша в полном, великолепном цветении; она была совершенна на фоне нефритово-зеленого неба и как будто умиротворяла. Берта почувствовала, даже с такого расстояния, что на дереве не было ни одного нераспустившегося бутона или завядшего лепестка. Там внизу, на садовых клумбах, красные и желтые тюльпаны, тяжелые в своем цветении, склонялись к сумеркам. Серая кошка ползла по лужайке на брюхе, а черная ее тень тащилась сзади. Они вызвали в Берте странную дрожь, эти напряженно-сосредоточенные, быстрые существа.
"Какие же противные эти кошки"! - пробормотала она и, отвернувшись от окна, начала ходить взад и вперед...
Как сильно пахли нарциссы в теплой комнате. Слишком сильно? О, нет. И все же она утомленно упала на диван и прижала руки к глазам.
"Я слишком счастлива, слишком счастлива"! - прошептала она. (пер. Слободкиной О).
Вот переживание Берты у Мэнсфилд. Оно находится в этом мире, и назвать его мистическим можно только с большой натяжкой, если вообще возможно. Груша предстает знаком благословения. Она пребывает в символическом ряду означающих, где в принципе все структурировано и нет никакого хаоса. Груша – это воплощение счастья для Берты, которая очень скоро узнает об измене мужа и утратит свое «благословение». Собственно, рассказ как раз об этом – о кратком мгновении счастья перед очень большим несчастьем и несправедливостью.
Не будем останавливаться на том, что и героиня Мэнсфилд, и ее друзья – это изящные богемные или полубогемные существа, живущие книгами и искусством. И в этом они очень сильно отличаются от героев Лиспектор.
Чем-то формально похожая на этот рассказ бразильская история (тоже женщина, тоже переживание «счастья», связанное с образами растений) – совершенно другого рода. Простая, незатейливая женщина, мужнина жена и мать семейства едет в трамвае. Едет она с рынка с большой сумкой полной яиц. Встреча со слепым, жующим жвачку, внезапно вырывает ее из привычного уклада. Чувствуя, что «зло уже сделано, что оно вошло в мир», она выходит из трамвая и идет, куда глаза глядят. Так она доходит до Ботанического сада. Никогда ранее не испытанная ужасная жалость разъедает ей душу.
И здесь, в саду, она переживает небывалые чувства, о которых и не задумывалась еще полчаса назад:
«Взволнованная, она огляделась вокруг. Ветви качались, тени дрожали. Воробей копался в земле. И вдруг, вместе с дурнотой пришло чувство, что она в ловушке. В саду делалась тайная работа, которую она начинала понимать. На деревьях плоды были черными, сладкими, как мед. На земле валялись косточки, полные извилин, как крошечные гнилые мозги. Скамейка была испачкана фиолетовым соком. Воды бормотали нежно-настойчиво. К стволу дерева лепились роскошные лапки паука. Жестокость мира была спокойной. Убийство таилось глубоко. И смерть была не тем, что мы думаем. По стволам бегали паразиты, объятие было нежным, тесным. Это завораживало, как будто ты твердишь «нет», перед тем как отдаться; женщина чувствовала отвращение и вместе с тем была заворожена» (пер. Н. Муравьевой).
В отличие от структурированного и четкого мира Мэнсфилд – даже когда та повествует о крахе всех надежд – мир Лиспектор – это оборотная сторона мира, провал внутрь подоплеки вещей, их сугубой телесности и пряности, убийственности и страшной красоты. Жалость вызывает к жизни новую реальность, которая сродни дикому и не вполне артикулируемому озарению.
«Она не могла бежать. Кора дней, которые она выковала, треснула, и вода утекала. Она оказалась перед устрицей. И не знала, как на нее глядеть. Чего она стыдилась? Потому что дело было уже не в сострадании, это было уже не только сострадание: сердце ее наполнилось наихудшим желанием - жить. Она уже не знала, была ли она на стороне слепого или на стороне густых растений. Этот человек постепенно отдалился, и мучаясь она, как кажется, перебралась на сторону тех, кто ранил ей взгляд. Ботанический сад, спокойный и высокий, раскрывался перед ней. С ужасом она осознавала, что принадлежала к тем, кто силен в этом мире – и каким именем назвать ее жестокое сострадание? Она была бы вынуждена поцеловать прокаженного – потому что она никогда не смогла бы стать ему просто сестрой. Слепой привел меня к самому худшему, что есть во мне, подумала она в ужасе» (пер. Н. Муравьевой).
«Легче быть святым, чем просто человеком», - говорит она. И это – лейтмотив всего рассказа.
Но в этой истории есть еще один герой, кроме Анны, которая попадает в Ботанический сад и переживает там падение в бездну любви. Этот герой – язык. Язык здесь не передает заготовленные заранее идеи автора, не служит источником наслаждения и он не предмет созерцания. Он существует сам по себе, как инструмент, как способ существования в мире.
***
В каком-то интересном смысле язык для Лиспектор неважен, как неважен и читатель. Она неустанно напоминает об этом, говоря и пиша: «Я не хочу, чтобы меня понимали, в противном случае я потеряю мою священную сокровенность». Если переводить эти слова буквально, то на месте «сокровенности» будет «интимность». То, что Лиспектор пытается сделать – это скорее поход с бреднем по неведомым глубинам себя. Скажем так, она пытается уловить в сети языка, в бредень слов то, что словами вполне не высказывается. Именно поэтому переводить ее нужно максимально близко к оригиналу.
Собственно из-за этого, исписав десятки страниц в «Дуновении жизни», последнем своем романе, она замечает: «Я чувствую, что все еще не начала писать».
Язык Кларисе образуется прямо в настоящее мгновение, иногда – это очевидное пустословие, но пустая речь для нее – это тоже аркан или сеть. Ей нужна эта пустая речь, чтобы договориться до полной речи, до очередного эпифанического mot. В каком-то смысле читатель ей действительно не нужен: совершается любовный акт даже не с текстом, а с самим выговариванием слов; а здесь третий – безусловно лишний. Об этом она писала, когда вспоминала себя в отрочестве с книгой на коленях: «женщина со своим любовником». Это же отношение, судя по слову «интимность» - образуется у нее и с собственным производством текста.
***
О так называемом «пустословии» Лиспектор, подкрадывании к новому озарению или просто к началу истории можно написать отдельное исследование.
Роман «Час звезды» начинается так: «Истина - дело интимное и необъяснимое. Наивысшая правда моей жизни непостижима и чрезвычайно сокровенна, и нет такого слова, которым ее можно определить». С этим определением мы уже сталкивались ранее, здесь речь идет все о той же невозможности уловить словами сокровенное.
А вот после этого следует как бы попытка «подкрасться» к истории, и она растягивается на множество абзацев: «Дело в том, что на какой-то улице в Рио-де-Жанейро я случайно поймал выражение отчаяния на лице одной девушки с северо-востока…» (пер. Е. Беляковой).
«Я ограничиваю себя скромной задачей (но не делаю из этого шума, ведь в противном случае это не было бы скромностью), задачей рассказать о незамысловатых приключениях девушки в большом городе, где все противнее». И далее после нескольких абзацев: «Хочу в этой связи поговорить о девушке с северо-востока…» Еще через некоторое время: «Ах, как страшно начинать, даже не зная имени этой девушки. Не говоря уже о том, что сама история приводит меня в отчаяние из-за своей чрезмерной простоты».
Читатель начинает немного недоумевать, ожидая действия, и, наконец, напарывается на следующие слова: «Сейчас я чувствую себя совсем не комфортно: чтобы рассказывать об этой девушке мне надо мужественно отказаться от привычных удобств: не бриться несколько дней, недосыпать и работать до изнеможения».
В конце концов, еще через страницу текста мы читаем:
«Мне будет трудно написать эту историю. Хотя у меня нет ничего общего с этой девушкой, я дальше буду писать все через нее, превозмогая свои страхи…» И т.д.
В какой-то момент, доведенный до отчаянья историей, которая никак не может начаться, русский читатель непременно вспомнит Хармса: «Антон Михайлович плюнул, сказал «эх», опять плюнул, опять сказал «эх», опять плюнул, опять сказал «эх» и ушел. И Бог с ним. Расскажу лучше про Илью Павловича. Илья Павлович родился в 1883 году в Константинополе. Еще маленьким мальчиком его перевезли в Петербург, и тут он окончил немецкую школу на Кирочной улице. Потом он служил в каком-то магазине, потом ещё чего-то делал, а в начале революции эмигрировал за границу. Ну и Бог с ним. Я лучше расскажу про Анну Игнатьевну. Но про Анну Игнатьевну рассказать не так-то просто. Во-первых, я о ней почти ничего не знаю, а во-вторых, я сейчас упал со стула и забыл, о чем собирался рассказывать…»
И тут у Лиспектор история все-таки начинается, а позабавленный читатель замечает насколько Кларисе близка к абсурду, сама того не ведая. Абсурдность мира, его карнавальные воды, поневоле просачиваются в ее язык и заполняют пространство ее историй. Внимательный читатель замечает, кстати, и еще одну очень интересную черту: Лиспектор – это писатель, у которого напрочь отсутствует чувство юмора. Она вся исполнена совершенно «взрослой» серьезностью.
В какой-то мере чувство юмора похоже на цемент: оно скрепляет текст, не давая ему распадаться, т.е. не дает автору соскальзывать в многодумие и необычайно важное отношение к писательству, восприятие писательства как сакрального акта, побуждающее его высказываться и высказываться без конца. Когда юмора нет, текст может просесть, как пирог.
Бывает так, что язык подводит автора и откалывает коленце: в нем самом открываются залежи забавного. Так и происходит в тексте «Часа звезды». Повторения сделали свое дело: очень серьезный, даже драматичный текст Лиспектор приобретает юмористическую окраску, потому что повторения, происходящие из лирического вслушивания в глубь себя, здесь производят действие обратное желаемому – они смешат.
Пожалуй, стоит заметить, что в определенном смысле Кларисе пишет стихи в прозе. Дело в том, что сотворение поэзии – это как раз и есть процесс вслушивания в себя, и, что характерно, лирические стихи в принципе лишены чувства юмора, это не их задача. И поэтому герои Кларисе – в некотором роде – поэты, как и их автор.
***
И все же – это проза. Местами совершенно необыкновенная, местами почти графоманская. Проза, похожая на стихи. Проза, стремящаяся сказать больше, чем слова, исходящая из невозможности найти «правильные» слова. В «Дуновении жизни», где разворачивается диалог между Автором и его персонажем Анжелой Пралини, Лиспектор – которая в общем-то скрывается за маской Анжелы, – пишет: «Я так стыжусь писать… Когда мы говорим с Богом, мы не употребляем слова. Единственный способ установить общение – это быть живым и немым, как стрелка мудрого и бессознательного компаса».
Интересное замечание – потому что Кларисе всю жизнь именно что пытается говорить с Богом. И ее последняя книга «Дуновение жизни» тому подтверждение, ведь Автор там и есть в определенном смысле – Божество.
Пожалуй, слова Лиспектор зачастую и впрямь прорастают из особенной немоты общения с тем, что находится за пределами слов. И все ситуации эпифанических прорывов, которые она описывает – яркое тому свидетельство.
Мысль ее – не совсем мысль: она плутает в коридорах немоты, невозможности проявиться: иногда кажется, что вместо мысли вообще есть что-то другое, усложненно немотствующее в тексте, – хотя она сама настаивала, что пишет «просто». Но это очень обманчивая простота. Лиспектор стремится передать как бы физиологический и душевный процесс существования: недаром большинство героев, как уже было сказано, даже нарочито «простые», бессознательные женщины. К примеру, героиня романа «Осажденный город» именно такова. Но в ее немоте – ее сила, как явно показывает автор. В своей бессознательности она стоит близко к божественному в мире. «А-а»… - прервала свою песню птица в палисаде. Здесь, в глубине дома Лукреция чувствовала свою божественность. В глубине дома и в глубине души. И, возможно, чтобы подчеркнуть свою божественность, она остановилась, усталая, вытирая пот со лба тыльной стороной руки, в которой держала тарелку…» (пер. И. Тыняновой).
***
Кларисе как-то раз заметила, что она и есть слово. Это очень рискованное замечание, потому что для графомана слово тоже может быть знаком присутствия в мире, единственным крючком, на который нанизываются дни. Но в случае с Лиспектор, при всех ее неровностях и потоках речи, уносящих героев (и автора) в дальние дали, мы слышим подлинный голос человека, который выбрал себе путь: говорить с божеством и говорить о странной, порой дикой и безумной, божественности жизни через немоту и сотворение слова прямо сейчас.
В этом ее сила, ее слабость и ее тайна. Ее игра и ее молитва. И ее делание – немного похожее на монашеское послушание. Именно поэтому ей было неважно, будут ли ее читать и понимать. То, что она привнесла в мировую литературу похоже и непохоже на «поток сознания» Джойса и Вульф: скажем так, она живет только в этом потоке, для нее он не является литературным приемом.
И этот поток – безудержное повествование о жизни – может отталкивать или завораживать, но самое главное, что он есть, что он течет и рассказывает себя. А это уже много.
