Сардаана

Никита Андреич махнул рукою двум новоявленным батракам, подзывая их поближе. Братец из скопцов, тощий, с заволоченными думой глазами, в рваных, гармошками, сапогах, подошел бодро, стал, покачиваясь. Он был немолод, и, видно, лихо прошлась по нему нелегкая здешняя жизнь. «Двужильный… Потянет… Судьба гонит…», – отрывисто подумал про него старшой и оглянулся на второго. Тот подойти не торопился. Он смотрел на Никиту Андреича внимательно и застенчиво, ожидая слов.  Рассветный ветер наглаживал головы столующихся батраков, крутил соломины у входа в сарай. 

        Совсем еще мальчишка, соплей перешибешь, невысокий, худой. Он твердо стоял перед Никитой Андреичем и молчал. У него было узкое, прихваченное загаром лицо, на котором странно выдавались скулы и большой, темно очерченный рот. Чуть раскосые, карие глаза в черных, долгих ресницах глядели пристально, с детским еще прямодушием. Никита Андреич мельком взглянул на тонкие, посмугленные солнцем руки, на закатанные рукава износившейся, слишком широкой рубахи и подумал: «Нет, не возьму, куда ему, хилый больно…»     

- Как звать? – невнимательно, не глядя, спросил он у братца в разбитых сапогах.
- Никифором. С полгода промыкался в Мархе… Сделай, брат, такую милость, возьми… Совсем, значит, житья не стало…
- Иди к ним, садись. Авдотья, дай ему кружку. Работаем, как водится, до одиннадцати,  к ночи кончаем, обедаем по-русски, в два, потом еще покормим… Не густо, конечно, но ничего,  не пропадешь с голоду. И подзаработаешь чуток. Ты только не плошай… Ну, иди, иди, – говорил Никита Андреич, отводя взгляд.
- А ты что ж? – наконец посмотрел он на темноглазого паренька. – Откуда такой выискался? Вроде, сказали мне, из якутов?
- Матушка из них, – ответил мальчик и неожиданно улыбнулся Никите Андреичу прямо в лицо. Улыбка его была ошеломительной – глаза просияли, и из самой глуби их устремилось ровное, медовое свечение, обнимая хмурый, невыспавшийся мир. Рот приоткрылся ласково и бездумно, нежно взблеснули ровные, молодые зубы. Старшого аж отшатнуло – вот уже с год не видел он, как люди улыбаются, и сам начисто это дело позабыл, не до того все было.
- Ты, гляжу, парень несерьезный, – сказал Никита Андреич, оправясь немного, снова стараясь не смотреть на парнишку. – Как работать-то будешь?
- Мне отец работать велел, – мирно ответил мальчик. Голос у него был незвонкий, в оттяжку немного, как будто с придыханием, но мягкий и чистый.
- А  отец твой кто? – продолжал спрашивать Никита Андреич, удивляясь про себя, что длит он этот ненужный разговор с неизвестным батраком, которого нанимать он и с самого начала не собирался.
- Он русский. Ссыльный он, голодует, болеет, – проговорил мальчик, внимательно глядя на старшого. 
- А где ж вы живете? Далеко, небось? Вот, и обувка у тебя вся сбитая, – сказал Никита Андреич, злясь на глупую свою разговорчивость.
- Далеко. За рекой мы живем, за Чарой… Верст с сорок будет, – с готовностью ответил чуть задыхающийся голос.
- Издалека… Только куда тебе работать, мал еще… 
- В сентябре шестнадцать будет. Я все могу, и косить, и боронить, и на мельнице… Ты не прогоняй, дяденька… – неожиданно попросил мальчик.

        Никита Андреич не сдержался и взглянул. Мальчик смотрел умоляюще, с тихой какой-то грустью, даже тоской. Сердце старшого вдруг повернулось в груди. Пожавши плечами, он строго, даже с гневом, одернул парнишку: 

- Как звать? – невнимательно, не глядя, спросил он у братца в разбитых сапогах.
- Никифором. С полгода промыкался в Мархе… Сделай, брат, такую милость, возьми… Совсем, значит, житья не стало…
- Иди к ним, садись. Авдотья, дай ему кружку. Работаем, как водится, до одиннадцати,  к ночи кончаем, обедаем по-русски, в два, потом еще покормим… Не густо, конечно, но ничего,  не пропадешь с голоду. И подзаработаешь чуток. Ты только не плошай… Ну, иди, иди, – говорил Никита Андреич, отводя взгляд.
- А ты что ж? – наконец посмотрел он на темноглазого паренька. – Откуда такой выискался? Вроде, сказали мне, из якутов?
- Матушка из них, – ответил мальчик и неожиданно улыбнулся Никите Андреичу прямо в лицо. Улыбка его была ошеломительной – глаза просияли, и из самой глуби их устремилось ровное, медовое свечение, обнимая хмурый, невыспавшийся мир. Рот приоткрылся ласково и бездумно, нежно взблеснули ровные, молодые зубы. Старшого аж отшатнуло – вот уже с год не видел он, как люди улыбаются, и сам начисто это дело позабыл, не до того все было.
- Ты, гляжу, парень несерьезный, – сказал Никита Андреич, оправясь немного, снова стараясь не смотреть на парнишку. – Как работать-то будешь?
- Мне отец работать велел, – мирно ответил мальчик. Голос у него был незвонкий, в оттяжку немного, как будто с придыханием, но мягкий и чистый.
- А  отец твой кто? – продолжал спрашивать Никита Андреич, удивляясь про себя, что длит он этот ненужный разговор с неизвестным батраком, которого нанимать он и с самого начала не собирался.
- Он русский. Ссыльный он, голодует, болеет, – проговорил мальчик, внимательно глядя на старшого. 
- Ишь, тоже еще дяденьку себе нашел… Шустрый какой… Чего ж такой худой, не кормили, что ль тебя совсем дома-то? – спросил он почему-то, помолчав.
- А я хворал, давно, с год будет, – легко ответил простодушный малец.
- Экой ты… дурень… – сказал Никита Андреич, качая головой с раздражением – Кто ж так на работу нанимается? Вперед не говори никому…
- Да я так только, – снова улыбнулся парнишка. – Я недолго хворал, правда, истинный крест.
- Ишь… И что, бедно живете? Как звать-то тебя, глупого? – Никита Андреич смотрел в землю, привычка у него теперь была такая.
- Васенькой, – тихо сказал мальчик.
- Васенькой… – передразнил его старшой, морщась. – Правду люди говорят: тупо сковано – не наточишь, глупо рожено – не научишь… Ладно, возьму тебя на пробу. Куда ты такой пойдешь, дурак дураком… Только чтоб работать мне, как все! У меня правило: поленился – сразу  вон! И чтоб никаких! – почти уже кричал он  на паренька,  – Понял ты, голова дырявая?
- Да понял я, что ж тут непонятного, – почти неслышно ответил новый работник.     
- Ну а понял, так иди вон за стол… Скоро уж выходить на косьбу…  – посмотрел Никита Андреич на солнце, успокаиваясь постепенно. – Ступай, быстро!
- Иду. Вот спасибо. Я буду работать хорошо, не пожалуетесь, – на ходу уже бросил мальчик и побежал к козлам, где в чугунке на самом дне лежали, бока грели, несколько картошек, и батраки несуетливо вставали, оправляя кто сапоги, кто опорки.

        Под вечер начало парить. Воздух растянулся, как сетка, стал глухим и незвучным. Никита Андреич сходил на выгон, поглядел на коров – все ли благополучно. Потом своими руками обтесывал доски в мастерской: новый стол готовил и утешался мыслью, что так и Христос трудился – вдали от людей, чинно, степенно. Тоже еще с отроческих лет поставил его Иосиф Обручник доски строгать, работать до седьмого поту, как заповедано. С отроческих лет-то оно и правильно, только куда ж им, хлюпикам таким, надрываться, ведь сил еще не  накопили, тонкие, как тростины… Тут он спохватился, что думает о Сыне Божием почему-то с жалостью и даже ласково назвал его «хлюпиком». Никита Андреич и рубанок отложил, потер лоб, решил, что перед грозой в воздухе изрядно электричества накопилось, вот и бьет по голове. Тишком перекрестился, прочел несколько раз Иисусову молитву, чтобы Господь не осерчал за невольное кощунничество. Но что-то не полегчало на душе.

        Пошел в избу, где за перегородкой стояла узкая постель с сенным матрасом, хорошо пахло травой, на полке резной, деревянной над изголовьем уложены были главные книги: Евангелие, брошюры душеспасительные, «Путь паломника». Листы, исписанные округло, красиво –  сам переписывал по вечерам, когда время позволяло, духовные стихи. Лег, взял брошюру «Голос истинной свободы», стал читать. И так все это верно показалось ему написано! Читал ли он про похоть, главного врага человеческого, душа шепотом благословляла Бога и Силантия, что очистилась навсегда. Читал ли про любовь духовную, и молилась душа, чтобы больше было любви между братьями, чтобы больше света теплилось в гнезде. Омывшись во внутренних слезах, жадная и мучительная душа его утихомирилась и стала уже засыпать, когда Евдоксия постучала в стенку: значит, обедать пора, братцы и сестрицы уже собрались за столом.

        К ночи пришла гроза. Ударило сразу в стекла окон сильным, упругим дождем. Ахали много: как же сено-то? Батраки с Мироном – он сегодня присматривал за работами – должны были вот-вот вернуться с покоса. Сколько за сегодня успели, скосили дальнее поле, не ли – ничего неизвестно. Но Никита Андреич решился пожертвовать здоровьем – выйти навстречу и разузнать все в точности, и своих оповестить раньше, чем Мирон успеет на порог ступить. А там и решать, что делать, по обстоятельствам судя. Авдотья и ровесник Мирона, квелый Николай, отсоветовали ходить, сказали – смокнет враз, нитки сухой на теле не будет, но только Никита Андреич не послушал: дело впереди всего. Накинул старый, дырявый тулуп, что в сенях валялся, и вышел под дождь.