Сардаана

***
Все-таки зазвонил наконец, проклятый. В первом часу ночи. Дмитрий Иванович вскочил из-за компьютера так резко, что в глазах помутилось. Гады они все. Издеваются над человеком. Все суки и скоты. Вот и Никита Андреич доискался на свою жопу приключений. Мало ему было зубастого влагалища даже уже не на жопу, а на…  

Это был, конечно, Петюня собственной персоной.
- Ну, здравствуй, старик, давно тебя не слышал. Что скажешь хорошенького?
- Хорошенького ничего, – мрачно, утробным голосом сказал Дмитрий Иванович.
- Старик, ты выпимши? Или у тебя баба в койке ждет?
- Отстань со своими бабами, Петя, в конце концов! Что у тебя на каждое слово по бабе! – с сердцем ответил ему озабоченный, тусклый голос.
- Старик, у тебя депрессуха. Но скажи спасибо, что еще не чернуха. На секундочку, Митенька: чернуха куда хуже. Заглатывает с потрохами. Настоящий поетише уебунген, старик… – завелась трубка, смакуя слоги.
- Петя, мне потом поговорить с тобой надо… Как мужчина с… Ну, в общем, ты понял, – отозвался нечеткий, расплывающийся голос по ту сторону бездны. 
- С удовольствием, старик. Всегда рад. Душевно, – отчеканивала трубка торопливо. – Я, собственно, почему звоню. Хотел сказать, что меня, возможно, выдвигают на «Книгу о вечном», дед. Да, да, признают за мной некоторые, так сказать, заслуги… Мне тут кое-кто звякнул и сказал, что так и так,  это в воздухе носится… Ты как? Слушаешь? 
- Шикарно, – произнес Дмитрий Иванович, чуть пришептывая, – Давно уже пора. Это за что? За «Возвращение Пугачева»?
- За него, Митенька, за него, родимого. Старик, я ждал этого. Иногда по ночам просыпался и говорил себе: «Не дрейфь, Петя, где наша не пропадала!» Конечно, в мире повсеместно, как в советской поликлинике, распространен забор крови и каловых масс… Ну, ты понял, старик. Как говаривала Надежда Яковлевна, мы еще увидим небо… Просто небо, старик, алмазы нам, русским писателям, на хер не нужны. Пробиться можно. Если очень…
- Я рад, Петя, действительно рад, – перебил его печальный, исполненный достоинства голос. – Кстати, Маша Заяц…
- Да, у меня тут возникла неплохая идея, дед! – зачастила трубка. – Что, если вы с Машкой доедете до меня на Новый год? Алку удалим… Она собиралась, кстати, к матери поехать в Суздаль. Так что… А, старик?
- Я еще с ней не говорил, но думаю, она согласится… – сказал Дмитрий Иванович, радуясь немного, что в новогоднюю ночь не надо будет идти к снобскому пудовому академику Швырко Павлу Игнатьичу, автору книги «Отдельные аспекты восприятия процесса умирания и смерти в христианской культуре Востока». – Я ей позвоню… Правда, у нее в «Мироне»…
- Обойдутся без нее. Я в курсе, что там происходит по ночам, старик. Налаженный механизм. Они и не вякнут.
- Ладно, ладно. Я понял. Без базара, – голос Дмитрия Ивановича опять сник, как лютик на морозе.
- А ты с ней последнее время часто видишься, а дед? – вдруг залихватски спросила трубка.
- Я… так… Один раз виделся… – честно промямлило скорбное, иссыхающее на глазах  растение.
- А… И как она? Она пила тогда, старик?
- Еще как. Наклюкалась, в ванне собиралась устроиться на ночь… Еле вытащил…
- Отлично, Митенька. Просто замечательно, – отреагировал на это великий писатель Петюня, – Ну, значит, тащи ко мне…
- Да, да, да. Я ей позвоню, я сказал. Спасибо. Я, знаешь, еще все-таки хотел…
- Извини, дед. Тут Алка идет на кухню. При ней не стоит.
- Петь, тебе от баб не душно? – ехидно спросил Дмитрий Иванович, намереваясь первым повесить трубку.
- У хороших баб, старичок, есть в запасе хорошая дырочка, куда подышать. Отдушина бытия, Митя. Ну, давай, – сказал быстро веселый собеседник из Херова и, опередив своего молодого друга, нажал на рычаг.

***
 «Ах ты, горе-то, горе-то великое, нездешнее, – говорил сам себе Никита Андреич, невольно повторяя давние материнские слова. – Ах, ты, что ж предпринять, что сделать?» Но делать было нечего. Уж он знал, что гонения на скопцов – дело обычное, и считаются они в Империи вредными сектантами, заразой, гадами ядовитыми, подрывающими устои и идущими наперекор Церкви. Да и бежать от несправедливой муки, когда все его братцы и Силантий там будут… Нет, негоже это, нельзя. Страшно, конечно, не ожидал, что так быстро мир прознает да погонит, но что с того… Унывать некогда. Перво-наперво следовало ему, он так решил, навестить Еленского, свояка своего, отписать на него часть имения. Да и проститься с сестрой, хотя чего и слушать ее вопли, ведь хныкать будет. 
Ночью он ходил по дому, запирался в «деловой» комнате с вызванным на мутной заре господином в сером шерстяном жилете.
Приказал заложить коляску, когда уже солнце в полный рост встало. Погладил лакированный ее бок; мимоходом, чуть не втайне от себя, пожалел, что больше уж не езживать ему под вечер по Тверской, не слушать сочное звяканье подков о булыжник. И в богатстве кроется западня изрядная… Тут он рассердился на эти свои мысли и приказал трогать. И зазвенели, заиграли копыта, зашуршали английские колеса по пыльной, жухлыми уже листьями усеянной мостовой.
Свояк принял Никиту Андреича радушно, не выказывая ни малейшего удивления: все ж визит был ранний, только-только восемь отзвонили монастырские колокола и большие, дубовые часы с маятником, висящие в столовой. 

В доме было тихо. Шелковистые, темно-зеленые обои, свежие потолки, поскрипывающая от новизны своей гнутая темнолаковая мебель в зале и гостиной,  все стыдливо источало дух прошедшей апрельской свадьбы. 
Марфа еще спала. Князь принял Никиту Андреича в кабинете, где над столом висел масляный портрет узколицего изжелта-серого господина – отца его. Здесь все было иначе, чем в парадных комнатах. Простого дерева стол, твердое, без подушек, низкое  кресло, книги повсюду, ни безделушек, ни картин по стенам, кроме уже известной.
Сбиваясь, вначале скомканно, после чуть не в полный голос, воодушевляясь по ходу своего нелегкого повествования, рассказал гость, зачем приехал и куда уехать намеревается вскоре и почему. Про Силантия он, держа в памяти самый первый разговор с Искупителем, упомянул бесстрашно, сказал, что новую жизнь принял уж с полгода как, что добровольно идет на страдания и бегать их не станет – не для того воскресал. Еще поторопился объяснить, что половину состояния  по дарственной он передает мужу сестры своей, а склад и прочее, что осталось недареное, верно, отнимут.

Молча и не перебивая ни словом, ни жестом выслушал его князь. Когда же Никита Андреич, задыхаясь от волнения, остановился, сказал негромко:
– Что ж, я давно догадывался… Еще с того разговора нашего в библиотеке у вас.  Я ведь в этих вещах разбираюсь... Вам Силантий говорил, надеюсь, обо мне... 
- Говорил пророк, что вы корабль деньгами ссуживаете, когда можете, – отрывисто сказал Никита Андреич. – А почему, отчего – не объяснял.
- Отцовский завет, – почти шепотом молвил князь, кивнув почтительно на портрет. – Батюшка мой, Владислав Брониславич Еленский был… очень близок к вам… по духу. Вот и в кабинете его я, по завещанию, ничего не трогал, оставил все, как было. Это батюшка мне  завещал, умирая, хранить связи с нужными людьми, помогать, чем могу. Только, вы сами знаете, дорогой Никита Андреич, я потерял почти все  достояние свое, кроме титула, поэтому помогать мог лишь временами, да и то приходилось нелегко…  
- Знаю, – сказал Никита Андреич тоже осторожно и почти неслышно, косясь на портрет благоговейно. – А батюшка ваш, стало быть, сам и принял под старость крещение огненное?
- Это давняя история, – даже шепот князя стал еле различим. – Еще князь Алексей Еленский, предок мой, до самозабвения был привержен Искупителю первому, Кондратию Селиванову… Против императора Александра пошел… Был сослан  в отдаленный монастырь и умер там… 

И на этом месте тихоструйного его повестования Никита Андреич закрыл сморщившееся лицо ладонями и, дергая плечами, зарыдал. Обильные слезы потекли сквозь пальцы, скатывались на жесткую обивку кресла. Плакал Никита Андреич бурно и недолго и встал с просветленным, обновленным каким-то лицом, даже испугавшем князя, когда гость принял руки и взглянул на него мокрыми, ясными глазами.    
- Спасибо тебе за науку, Евгеша. Помнить буду. На страду с собой унесу.
- Да что? Никита Андреич, дорогой, вы меня пугаете. Вы сядьте, может, еще можно поправить… –  сам не зная, что «можно поправить» говорил князь.
- Ты не понял?! Я отстрадать хочу, принять крест за грехи прошлые свои, за любовь эту окаянную, мерзостную, что чуть не погубила души моей! – сильно, весомо произнес светло и страшно смотрящий гость.
- Да зачем страдать-то? И так будет с вас… Ведь с вашими средствами… – продолжал увещевать князь, еще не понимая душой, что стоит перед ним человек из другого мира, ушедший за призрачную грань, сам себе прочертивший путь на невидимой карте, и путь этот, уже вполне зримо, приведет его в ледяные, до мая снегами покрытые земли Якутской области. 
- Вы… Что-то я не понимаю, – прошептал он.

Странное чувство захватило в этот миг сердце князя. Вроде сколько видел он кораблей скопческих, и втайне приходили к нему угрюмые просители в парадных сюртуках, белых рубашках, говорили скупо, о деле… Но все они были для Евгения Владиславича немного восковыми, сделанными, из другой, чуждой ему жизни, которую по старой памяти он уважал, но в недра ее заглядывать не стремился. И вот стоял перед ним человек – близко, можно за плечо потрогать, и еще полгода назад были они заодно в большом московском мире, где под полозьями визжал слежавшийся снег, а нынче… 
- Вы наверное решились? – только и сказал он наконец.
- И до меня дойдут, раз до братьев добрались, – ответил ему Никита Андреич, чувствуя свою отныне непричастность этому кабинету и дому. Один лишь только человек здесь понимал его, да и тот был мертв, и лицо его на портрете казалось потраченным молью и составленным из ссохшихся волокон. – А батюшка твой, он близок, значит, к нам был? Так, чтоб и телом спасение принять? – еще раз спросил Никита Андреич, но ответа не последовало. 
Тогда он положил на стол еще ночью составленную дарственную, махнул рукою и навсегда вышел из дома Еленских, не простившись с сестрой.