Сардаана
***
Тут троллейбус замер, как вкопанный, и Дмитрий Иванович, весь в чаду воспоминаний и размышлений, слез на остановке и, пересекши улицу, спустился, покачиваясь, в подземный переход.
Когда он вышел на «Чистых прудах», было уже темным-темно, морозно и ветрено. В такую погоду хозяин и собаки на улицу не выгонит, а людям, значит, делать нечего, приходится прятать подбородок в шарф и идти против ледяной крупы. Эта крупа, неведомо как забравшись за воротник, жгла шею. Это было совершенно омерзительно.
Он еле добрел до дому, чертыхаясь, долго копался в сумке, ища ключи. Все это время он ощущал таинственную, рвущую его на части беспомощность. Только войдя уже в квартиру и нащупав выключатель в прихожей, он стал спокойней. Обойдя в пальто две комнаты и кухню, зажег везде свет, шмякнул кофейник на огонь, и наконец-то его подотпустило.
«Только бы не телефон», – со страстью сказал он себе, прислушиваясь к шуршанию воды в батареях, к ровному теплу ухоженной квартиры. Телефон, собственно, и не трезвонил, даже и не собирался. Научившись за время сессий чуть лучше разбираться в своих подспудных чувствах, он внезапно понял, что ждет звонка. «От кого?» – спросил он, включая ноутбук на кухне, потому что последние дни, точнее, вечера, ему не сиделось у окна в одинокой, дышащей в затылок спальне. Но вопрос был излишним.
«Надо сбросить с плеч идиотскую историю с Петюней. Пусть она позвонит, договоримся о встрече. Она сейчас в «Мироне». Через пять дней Новый год, праздник к нам приходит... И пунцовая, вся в лохмах ватной бороды, харя Санта Клауса… Слава Богу, я сейчас почти не смотрю телевизор… Всегда кока-кола-а! Кому всегда, а кому – не всегда. Лично я выбираю кофе».
Телефон молчал, как воды в рот набрал, этой, из батареи. «Все-таки я благодарен Петюне. С ним чувствуешь некую мужскую солидарность, надежность. Пусть даже это иллюзия. Но как-то греет…» Телефон не звонил.
«Вырисовывается немного нетипичный портрет, – думал он дальше про купца Ляпина, щелкая мышью. – Первой гильдии… Обычно они все же были пониже рангом… Как правило, в скопцы шли в первую голову крестьяне. Да это и понятно, от такой жизни и хрен себе оттяпаешь, и груди, если это хоть что-то изменит. А тут… По убеждению, пылко так, в тридцать восемь лет взял и… Накрутил его этот Силантий, харизматическая личность… Да он и сам был не промах, весь в порыве… Но это ж надо – из одного мира в другой переместиться за одну минуту… – Дмитрия Ивановича передернуло. – И не просто переместиться – «за истину пострадать»…»
Тут оказалось, что нога затекла, кофе получился не такой, как надо, и кончились любимые крекеры с луковым вкусом. Все шло наперекосяк. Дмитрий Иванович совсем было решился позвонить Петюне, чтобы договориться о встрече в верхах, но тут внимание его отвлеклось, компьютерный экран засиял как-то совсем уже истошно, и он вспомнил, что хотел кое-что проверить, один факт… И утонул в лазури.
***
Это случилось в августе месяце. Впервые в жизни Никита Андреич провел целое лето в городе, подышал кирпичной пылью, стал сонлив и одышлив от грузного, жаркого воздуха.
Он, весь размаянный, к ночи вернулся с подмосковного своего склада, на скорую руку отужинал в неярко освещенной столовой, куда и заходить-то не хотелось: пусто было там, и с некоторых пор опротивели ему хрустали да фарфоры – сердце влеклось к простой, святой жизни, к глиняным кринкам и соломенным постелям. Другая, тайная его жизнь в домике со ставнями, с середины весны укрывшимся листвой тонкостволых сиреней, верчение в белой, мокрой от пота рубахе, судорога счастья, сдавливающая колокольным гулом поющее сердце, топотание босых ног под молитвенный призыв – все это тянуло его к себе, влекло неудержимо, до задыхания, до боли в груди. Только там, у Силантия, он жил взаправду, там говорил с братцами о святом, там воскресал телом и душой. До упаду ударяя в ладоши, хором со всеми выводя срывающимся голосом стихи про Христа-мученика, до кровей битого, он почти видел перед собою землю обетованную, радость царскую.
Вот и назавтра назначено было прийти туда, в желанный приют, и душа заходилась от предвкушения блаженства. И тут нежданно-негаданно под окном во мгле раздался стук. Стучали в стену. И странно – вроде как одними костяшками пальцев стучали еле-еле, а слышно было, будто гром пробубнил.
- Никита, отзовись, Никита…
- Кто это? – в груди похолодело, налилось свинцом – уж не смерть ли зовет?
- Да я, я, Мирон… Слышь, Никита, братец, пусти, разговор есть…
- Да что… Ты как сюда попал-то? – спросил Никита Андреич, ладонью разминая сердце. – Как через ограду перелез
- Вот так и перелез. Дело нехитрое. Ты пусти.
- В окно-то сможешь?
- Смогу, как не смочь.
Вялый, полнотелый на вид Мирон был ловким, вертким, двужильным на деле. Холод его не брал, любая работа давалась легко, и бегал-прыгал он, как зверь какой. Вот и сейчас он ногу толстоватую через подоконник каменный перекинул, крякнул и влез в один миг. Посмотрел на него Никита Андреич – что это? Весь он белый, волосья торчат, как щетина, дышит с усильем, аж хрипит.
- Что? – схватил его за плечо Никита Андреич, от волнения не в силах продолжать.
- Предали нас. Донесли властям, – еле слышно проговорил тот.
Никита Андреич задохнулся, хотел шевельнуть губами, что-то сказать, не смог и упал на стул у окн
- Что ж Искупитель-то говорит? – наконец просипел он, утирая мокрый лоб
- Говорит: держитесь, муки, мол, примите, как подобает, за веру… Я первый пострадаю, мой будет ответ…
- Он на страдание пойдет, а мы-то?
- А что мы… Следом за ним на суде отвечать будем… На земном суде поганом… Скоро уже. Не сегодня-завтра за тобою придут, лютые тигры, рвать будут… – сказал Мирон, глядя в пол.
- Ах ты Боже мой, Господи, вот несчастье-то, вот беда… – говорил Никита Андреич, с болью, с тоской. – Как же теперь быть-то, а, Мирон?
- Тут уж ничего не поделаешь. Выстрадывать Небесное Царство надо. Как Первого-то Искупителя, Святого Кондратия били-избивали, вся рубашка у него в крови, как в морсу была… А все ж таки от людей потом ему почет был. Пришли полки полками, тысячи великие на поклон к нему бежали за страдание его…
- Ох ты, горе… Значит, страдать будем, Мирон?
- Будем, Никита. Так уж заповедано нам от века. Будут, сказано, гнать вас, и бить, и обличать…
Глаза Мироновы налились жизнью, дряблое лицо еще до синевы побледнело.
- Ты что ж, Никита, слабковат на расправу? Или именья жалко?
- Что мне именье… Хотя и в него труды вложены… Нет, мне так просто страшно.
- Да ты стой прямо и будет от тебя Господь по праву руку. Нам, Воскресшим, слава будет великая.
- Этот ты правильно говоришь. А на корабле что? Братцы готовы ли? Что там, как?
- Сегодня поутру враг какой-то донос подпустил. Не успели они еще и прочухаться, как многих повязали. Силантия-пророка увезли. Он только и успел, что слово прощальное овцам сказать… Бабы наши, сестрицы-то, как взвоют… А после – ничего: платками подвязались, узелки подхватили и сами в заключение пошли. На страду…
- А мы когда же теперь, а, Мирон? Ох ты, вот мученье-то…
- Ты не говори так. Мученье, оно будет еще. Мы ж на корабле не как другие. Там все семьями – у Евдоксии вот тоже сестра спасается, брат меньшой… А ты вот – один, как верста в поле. Да и я тоже. Сам, небось, знаешь…
- Да я ж не один, мы вместе, Мирон… Ты да я, да весь корабль – сообща и отстрадаем, раз надо…
- А все ж тяжко. Ну да что тут рассусоливать… Нам еще пророчица-богородица, бабушка Спиридоновна, когда жива была, муку предрекала… А после и славу немалую. Но спервоначалу, говорит, за Бога пострадать надо. Вот, Никита, как… Ты готовься.
-ь Я… – Никита Андреич помолчал, собираясь с силами. – Я все сделаю, что ты сказал, Миронушка. Дай хоть обниму тебя на прощанье…
- Да ты не прощайся, чего уж… Вместе нас судить будут, – произнес Мирон сумрачно, – вместе и в Сибирь пойдем. Ты только не отрекись.
- Нет, я… Что ты… Не отрекусь я, – решительно докончил Никита Андреич, скрипнув зубами. Он положил руки на плечи Мирону и расцеловался с ним привычно, крест накрест. Ночной же этот посетитель кивнул едва ему головою и неловко спрыгнул за окно, не прибавив более ни слова.
