Сардаана

- Вот я пришел… – сказал он, сам не понимая, что говорит. – Я про Дарью знать пришел…
Стало ему жарко – так беспощадно жгла она его черным взглядом. 
- Я Богом тебя прошу, – сказал Никита Андреич в снег. – Скажи, где она?
- Нет тебе никакой здесь Дарьи. Убирайся вон. Дай пройти, – словно выплюнула ему она сверху и ступила несколько шагов вперед, минуя распростертого в снежной пыли Никиту Андреича.
Он ухватил ее в отчаяньи за ногу и не пускал. 
- Не знаю, что со мной… – прошептал он снова хрипло, задушенно. – Не пущу тебя, пока не скажешь… Не могу этак жить… Всю душу огнем выжгло… Не знаю, отчего…
- Ах, не знаешь, – услышал он сверху. – А ты подумай. Подумай, отчего умер да сгнил. А меня пусти.
- Не пущу, – сказал он в отчаянии. – Мертвому все одно… Мертвый я, говоришь… – пробормотал он, внезапно отпуская ее, садясь в снегу. – Тогда и вправду уходи. 
Она не уходила. 
- Раз нет мне прощения, раз с трупом гнилым говорить брезгуешь, чего не уходишь? – заревел он, вновь упадая в снег, будто не имея силы подняться. Она не отвечала. Никита Андреич не шевелился. Все темнее становилось кругом. 
- Я жить после того не могу, – он словно говорил сам с собою. – Хотел вином залить – не уходит страх. Сильнее жжет. Хотел не думать – оно само думается, проклятое… Уйди. Умерла она, я знаю. Не умолить мне ее. Не простит теперь. И Бог не простит. Брось. Уходи.
- Да жаль мне тебя отчего-то, – неожиданно сказала она, помедлив. Никита Андреич поднял голову.
- Тогда одно только… Скажи – умерла она? Скажи…
- Подняться ко мне не побоишься? – вдруг спросила она. – Туда?
Она кивнула на окна. Никита Андреич понял, кто перед ним.
- Ты, ты та самая ее сестра названая… что по ночам ходит… – заговорил он, ледяной рукой проводя по лбу. – Ты… видела…
- Да что ж. Я ее видела. Как пришла-то, – девушка не отвела взора, только губы сжала. –  Что ж, пойдешь, нет?  
Чудно пахло в квартире – будто ладаном, воском свечным, травами… 
- Хоть как звать тебя скажи… – попросил Никита Андреич, подбирая шубу, осматривая во мраке пол – нет ли там приставшей крови, что еще темнее мрака?
- Это дело не твое… Да уж Бог с тобой. Евдоксией.
- Евдоксией… Где она, Евдоксия? – спросил Никита Андреич, пугливо вглядываясь в слабо брезжущий квадрат окна.              
- Здесь нет ее. 
- Хоть жива она, а, Евдоксия?
- Ты сядь, – сказала она. Загорелась лампа. В комнате было чисто прибрано, то место от других не отличить.
- Невмоготу мне… – голос у Никиты Андреича дрожал. – Сжалься, хоть что-нибудь ответь, не мучай.
- Да что ж мне тебе ответить? Как сказать тебе? Для тебя, для других больше нет ее.
- Умерла, – не веря, сказал себе Никита Андреич. – Умерла…
- Ты ее увидеть не можешь. 
- Евдоксия, а, Евдоксия, у кого мне прощения молить теперь, если нет ее на свете? Кто от муки меня избавит? А? Ты скажи…
- Ты что говоришь-то, окаянный… Ты человека живого порешил, а как мука, так только своя? И зачем я пустила тебя…
Никита Андреич приоткрыл мутные глаза. 
- Что ж, правда твоя, Евдоксия… Уж больно сердце горит… Дыра внутри жить не дает. Ты ее, Дарью, живую-то, видела тогда? 
- Да как бы я про тебя узнала, Никита? Кто бы сказал мне?
- А шуба моя? – тупо сказал Никита Андреич.
Евдоксия отвернулась, вздохнула. Он двинул стулом, встал, в несколько шагов одолел комнату. Сгорбился у двери. 
- Мне теперь все равно не жить. После Дарьи-то… Я сейчас вот, лежа в снегу под ногами у тебя, вроде как понял, что до капли сила моя исчерпана… На погосте мертвым легче… Я что-нибудь над собой сделаю.
- Ты постой, Никита, погоди… Что-то жаль мне тебя, злодея, развередил ты душу мне… – Евдоксия теперь уже несмело подошла к нему, встала рядом.
- Не могу. Весь день сегодня думал, как тебя разыщу. А потом и ее… Тебя вот Бог привел, а ее…
- Не делай над собой ничего, Никита, грех это великий, – прошептала Евдоксия скорбно.  
- Одним поболе будет, – сказал Никита Андреич и повернулся, чтобы уйти. 
- И Бога не побоишься?
- Не побоялся же тогда… А теперь и подавно.
- Так вот и уйдешь?
Никита Андреич, не говоря ни слова, выбирался в заставленный сундуками узкий коридор.
- А если скажу, что жива она? – спросила его Евдоксия из глубины сердечной, с трудом дыша.
Он замер, будто остекленел, потом весь оборотился к ней и попытался заплакать, только не было у него слез.
- Жива она, – сказала Евдоксия. – Вот тебе мои слова, чтоб не сгорел ты в огне адовом… Жива.

       ***

Никита Андреич сел к столу. Ноги его не держали. Тихо, почти беззвучно, коптила керосиновая лампа. Он смотрел перед собой и облегчения груди своей не находил. Страшно было представить мертвую Дарью, страшно думать про неизбывную свою вину перед ней, но еще страшнее оказалось узнать, что она жива.
- Боюсь я, что встречи с нею душа не вынесет, – словно про себя забормотал он, в черной горести склонившись над Евдоксией. Та как-то  болезненно на него взглянула.
- А тебе, Никита, никто ее и не покажет, не жди. Она в чистоту ушла, тебе туда ходу нет. Узнал, что жива, и будет с тебя.
- Да нет же, нет, тягостно отчего-то мне, беспокойно, – продолжал он, отворотившись. – Мне все одно – жива ли, нет ли, что-то сердце болит… – заговорил потом еще с изумлением, недоверчиво. – Будто всю мою жизнь заново увидел… Да ты не поймешь.
- Отчего же? – невнятно ответила она из угла. –  Тебе и мертвая не мертва и живая не жива, мечешься ты…
- Как случилось-то такое на мою голову? – вскрикнул он вдруг и вновь уже кругами ходит по комнате, будто носит безликая сила его, не пускает. – Как свяжешься с вашим братом, с бабьем… Все кишки наружу повытянете…
- А много ли ты их знал, а, Никита? – Евдоксия так и сидела в своем черном платке и головы не клонила, глаз не отводила.
- Ох, много… – выдохнул он со злобой. – Да тебе, девице, об этом слышать не к чему.
- Змия привечал, развратил душу… Блудом ее кормил, – сказала Евдоксия смело, не по-девичьи жестоко.
- Как не странно, Никита Андреич понял, что хотела она сказать. Он не удивился, не отшатнулся и не закричал на нее, чтоб замолчала и не судила о том, чего не разумеет.   
- Права ты, – ответил он хмуро. – Я всю жизнь в этом огне горю, повыболела вся сердцевина… И не знаю, откуда сейчас то, что говорю тебе. С какого такого дна поднимается…
- Бог тебя наставляет. Значит, истинной жизни в тебе нету?
- Нету, Евдоксия. 
- И Дарьи боишься?
- Не ее… Бога… Не знаю я. Тяжко мне.
- А хочешь-то чего?
- Убежать хочу… на край земли… Чтоб не знать ни о чем, не нести, что несу…
- А как теперь жить будешь? Или все о смерти думаешь?
- Мне Дарья как смерть… Было в ней живое, стало смертное… Оттого-то и боюсь ее так.
- Это ты себя пугаешься. Не в ней – смерть. В тебе.
- Так… – Никита Андреич помолчал, размышляя. В первый раз видел он такую пустоту в сердце своем и видел еще, что ничего другого там отродясь и не было.
- А ты мне… Все мне мерещится, ты что-то такое знаешь… И помочь мне можешь, – проговорил он, упершись взглядом в морозную, мертвую мглу за окном.  
- Чего там мне знать… – ответила ему Евдоксия, будто испугавшись. – И чего ты все ходил, меня выглядывал… Не хочу я больше говорить с тобою…
- Что ж ты так переполошилась-то? Я ведь не пятак прошу, помощи
- Где ж я ее тебе возьму? Нет у меня для тебя ничего, все я тебе сказала, что могла…
Никита Андреич встал, шатаясь. Трудно было ему уходить, но ведь и вправду – чего девицу эту зазря мучить? Слаба, пуглива, хоть и сердитая на вид… 
- тНу, пошел я. Не обессудь… – он шарил по столу, будто отыскать чего хотел. – Ты меня не слушай…
- Ох… – вдруг закрыла она лицо руками, согнулась вся и зарыдала исступленно,  чуть не в голос. Пуще горьких слов испугался Никита Андреич этого ее плача.
- Да ты что, ты что… – заговорил он торопливо, натягивая шубу, напяливая ее как попало. – Ах ты, незадача какая… Ухожу я.

Она все рыдала, всхлипывала, аж платок весь измочила слезами. Никита Андреич, кляня все на свете, выбрался в коридор и нащупал замок. Стал отпирать – тут она его позвала.
- Не уходи ты, постой… – голос ее размягчился, размяк от плача, стал тонким, погрустневшим. – Я тебе одно слово скажу. Ты постой… Умереть-то успеешь.
- Ну, – сказал он. – Чего там? Ты говори, а я здесь постою.
- Никита, Никита… ты же блудник… Куда ты такой пойдешь? Спасения нету тебе. Погибаешь же… – выкрикнула она, ухватившись за концы своего платка с яростью и мукой.
Он ничего не отвечал.
- Молчишь… Значит и вправду идти тебе некуда…
-тНекуда, – сказал Никита Андреич, не понимая, что это с ним случилось. – Мне давно уже что в Сибирь, что в кабак – нигде радости никакой. Да что уж… – он махнул рукой, сморщившись, как будто разом постарел лет на десять. 
- А хочешь… – Евдоксия поднялась, задрожала перед ним в полутьме, рук не опуская. – Хочешь ты Силантия узнать? Тишина сделалась в комнате большая. Никита Андреич все смотрел на нее, не понимая, о чем это она.
- Кто такой? Отец твой? – наконец спросил он равнодушно.
- Он в святости живет. Он в помощи заблудшему-то не откажет… Он может такое слово тебе сказать, отчего душа разомлеет, как в раю. Ты только дай зарок, что…
- Мне к святому идти не с руки. Что я у него позабыл-то? Нечего тут…
- То не такой святой. То праведник. Он в Доме Божием имя лучшее получит, имя его не истребится вовек
- Да ты  бредишь? – Никита Андреич с любопытством слушал дикие ее речи.
- Нет, не брежу я. Я для тебя, погибшего на страшное решилась. Открою, как к Силантию попасть… Иль не хочешь? – она отчаянно, провалами темных глаз вперилась в него.
- Да посуди сама… Что мне твой божий человек напоет? – почти грубо сказал ей Никита Андреич. – Он же сам и донесет на меня… Что я Дарью силой взял…
- Так ты не хочешь?! Тогда иди. Уходи вон. Я из-за тебя грех на душу взяла. Ступай. Зверь ты, а не человек. Со змием-то сладко в обнимку ходить… Беззаконие творить. Верно тебе говорю – умер ты не вчера да сгнил не сегодня! – Евдоксия кричала на него, а он замер перед ней, руки опустил и слушал безгневно, не шевелясь.
- Чем же он душу мою облегчит? Что твой Силантий умеет? Мертвых воскрешать?
- И это может. Он Дарью воскресил.