Сардаана
- Я давно тебя дожидаюсь, уж забыла и считать, сколько дней, – сказала она почти неслышно, глухо. – Дождалась наконец. Забирай.
Не успел Никита Андреич руками закрыться, от могильного ее лица взгляд отвести, крикнуть, как в глаза ему полетели жесткие, мятые кредитки, не одна, не десять, а целая туча. Почудилось ему, что гремят они, как железные, царапают щеки, вниз валятся с ледяным грохотом… Еле смог заговорить, закричать.
- Ты кто? Ты что? – обезумев от страха вопил он, пытаясь заслониться рукавом. Она молчала. Загорелся в парадном свет, зашебуршали по снегу шаги – видно, услышал дворник, и кто-то из слуг – заспешили к воротам.
- Ты Дарью помнишь? – внезапно сухим шепотом сказала ему она.
Никита Андреич и говорить уже не мог. Стоял и глядел, как ветер треплет скомканные деньги, катающиеся под ногами.
- Никита Андреич, а, Никита Андреич… – уже кричали ему знакомые, испуганные голоса по ту сторону решетки.
Девушка повернулась уйти. Вот она уже согнулась под ветром, что налетел из-за угла, бежит по снегу, словно над порошей летит…
- Не бросай, – взвыл вдруг хрипло Никита Андреич, срываясь с места, метя полами шубы тротуар, – Скажи, где она, Христом Богом молю, скажи, где? – вопил он, падая, оскользаясь, привставая с усилием. Но его уже бережно поднимали под мышки кучер и дворник, кто-то светил фонарем на мостовую, вокруг переговаривались слуги… Несколько проворных рук подбирали по ветру летавшие купюры. Никита Андреич криком своим перебудил весь дом, и окна его за оградой перемигивались тьмой и свечными огнями.
Он глянул во мрак – никого, как будто из замогильного мира проложили до Мертвого переулка тонкую паутинную дорожку на время; а после, в лунных пятнах, дорожка эта истлела, и те, кто приходили по ней, расстаяли в снежном тумане.
***
Ночью, сидючи в спальне, посчитал Никита Андреич мокрые, принявшие форму ветра купюры. Всего было почти десять тысяч, может, одна-две бумажки и улетели куда, но что никто из прислуги под сурдинку не захапал на улице – в этом Никита Андреич не сомневался: в доме его боялись.
Он зажег лампу, собственноручно плеснул себе их хрустального графина черносмородинной наливки, вкусной, изготовленной Марфою еще в прошлом сентябре, и стал думать. Дикая эта девка, так напугавшая его у ограды, пришла, верно, от Дарьи, но зачем? С тусклым, обреченным ужасом в груди, рассматривал Никита Андреич быстро сохнувшие сотенные, брался рукою за лоб, соображал. Вдруг словно остро вспыхнуло пламя перед глазами, он вскочил, заходил по комнате, путаясь в пушистом ковре. Ровно десять тысяч полтора месяца назад дал он в долг князю Еленскому. Промелькнуло перед ним измученное ненавистью снеговое лицо с черным взглядом, низко завязанный платок… От князя пришла? Прежняя сожительница его? Нет, девка из простых. И одета бедно… И откуда ей Дарью знать.
Он с отвращением вспомнил, как клал на окровавленную шубу к самому потухшему лицу Дарьи мятые деньги. Да там едва ли сотни две было… Никогда не дарил он ей тысяч… И жуткая мысль, а, может, то Дарья приходила? После смерти облик другой приняла, от страдания поблекла, от боли побелела… Он даже встал посреди комнаты, прикидывая, сквозь сердечную смуту соображая: она – не она?
Нет, решил он, выпил еще наливки, потрогал деньги на столе… Десять тысяч… Но не поедешь же к князю, не спросишь: от тебя ли девка безумная ночью приходила, деньгами твоими швыряться? Да никто и не поверит, что такое быть могло. Князь, верно, спит себе преспокойно, знать ни о чем не знает… Еще и смеяться будет, в лицо расхохочется… И потом, она ведь говорила про Дарью…
К рассвету Никита Андреич, сам изжелта-бледный, как восковая кукла, допил весь графин и решительно знал только одно: он любые деньги заплатит, любых проходимцев наймет на Хитровке или где, но девицу эту, если только она и впрямь не с погоста приходила, он в Москве разыщет.
От усталости и ночного ужаса навалился на Никиту Андреича тяжелый, неуютливый сон, продремал он до позднего полудня; не успев как следует глаза продрать, с постели кубарем скатился, чаю напился на бегу, строго-настрого внушил Марфе и прислуге о ночной истории не болтать и поехал на подмосковный склад. Хотел посоветоваться там кое с кем из своих людей насчет своего дела, чтоб нашли надежного человека или частного сыщика какого – выследить девку.
Сумерки темно-синими рваными облаками стояли уже над Москвой. Ехать было не так чтоб очень далеко – за Всесвятское село, к песчаным, сосновым всхолмьям, но, с другой стороны, путь это неблизкий. И решил Никита Андреич перекусить по дороге, погреться, пропустить водочки стаканчик. Приказал ехать к Егорову, в Охотный ряд. В трактире, отдуваясь, взобрался на второй этаж, скрипя чисто вымытыми сосновыми ступеньками, вдыхая запах растопленного масла и блинный чад из “Низка”. Хозяин трактира, старообрядец, ввел порядки особые: здесь и курить не дозволялось, и побуянить никак было нельзя.
Никита Андреич старозаветного укладу не любил и бывал здесь не часто. У Богородицы-Троеручицы и креститься не стал. Подскочил половой, кланяясь, оттарабанил скоро, как весенний заяц, закуски и наливки. Никита Андреич в задумчивости спросил селянку, свежей икры и водки.
Мрачно выкушал четыре рюмки, поглядел на узорную роспись стен, чувствуя, что голова уже гудит и сердце на дно, как камень, тянет. Вспоминал про Дарью, про то, как гнался за ней до Триумфальных ворот, как прыгал в глазах темный, разбойничий месяц. И так стало ему беспокойно, что захотелось во чтобы то ни стало утишить тоску, но как? Черным, черней земли взглядом вперилась в лицо ему Троеручица, вся облитая древним, золотым и серебряным сиянием, глядела на него неприветливо и печально. Что-то знакомое почудилось Никите Андреичу в этих пустынных глазах. Снова услышал он негромкий голос, увидел темный платок. Почему-то подумалось ему, что поедет он сейчас туда, к той квартире, походит возле дома, постоит у подъезда.
Страшно было ему ехать и невозможно не ехать. На складе подождут.
Вылез он из саней, не доезжая до страшного дома. Вдали холодно горели газовые фонари. Небо все было заволочено густо-синим. Чего хотел, он и сам не знал, по лестнице взбираться сил не было. Мялся Никита Андреич возле подъезда, ругал себя последними словами: зачем пришел сюда? Опасно… А если и не опасно, то ни к чему.
Никита Андреич простоял так, ожидая неизвестно чего, уже с целый час; ноги начало покалывать от холода, злость разбирала все сильнее.
- И какого дьявола притащился я сюда! – не выдержав, громко воскликнул он. – Что ж, век теперь стоять здесь?
- А надо будет – и простоишь, – неторопливо и жестко ответил ему из тьмы подъезда давешний голос.
- С нами сила крестная! – охнул Никита Андреич, вздрогнув всем телом.
- Да где ей быть-то с тобой, нехристем… Вот дьявола поминаешь, он-то, дьявол и с тобой, – раздалось тихо из подъезда.
Никита Андреич больше терпеть не мог. Кругом было безлюдно. Он, как стоял столбом, так и повалился на колени перед ледяной дырой, откуда говорили с ним. Дверь растворилась настежь, глухо хлопнув на морозе. Та самая девица, в прежнем своем платке, появилась перед оробевшим Никитой Андреичем.
- Ради Христа… Ты живая? – спросил он шепотом.
- Да я-то живая. Это ты – мертвый. Весь как есть сгнил, – отвечала она ему, прожигая его бездонной своей, из глаз сияющей ненавистью.
