Сардаана

- То есть, не понял… Почему ты так говоришь? – оторопел он. – Точнее, откуда ты знаешь?
- Да чего тут знать… Ты так все расписал – прямо Хохлома какая-то. В цвету. Сразу видно – у тебя проблемы. Не идет, да?
- Ну, Заяц, в тебе, мать его, этот, ну, как его…Коломбо умер, не родившись, – сказал Дмитрий Иванович ошарашенно. – Проницательность прямо аховая…
- Да чего тут проницать, – ответила Маша загадочно, – все и так ясно. А на чем застрял?
- Да на родственниках, – голос его, приправленный крошечной долей тщеславия, звучал все равно устало и тревожно.
- На чьих?
- Да на своих, Заяц, на своих. Накопал каких-то родственничков целый воз. Теперь вот с ними разбирайся…
- Прямо целый воз? – спросила Маша сочувственно, не переставая жевать бутерброд.
- Да вот. Нарыл по самое не могу… – Дмитрий Иванович с грохотом брякнул кофейник на плиту.
- И как они, не очень смердят? – поинтересовалась Маша не без ехидства.
- Это ты верно подметила, – сказал он гневно. – Они все действительно с душком.

Ему удалось выпроводить Машу только около полудня. Неожиданно началась невероятная ноябрьская оттепель, хилый мороз развалился на части, снег погрузнел, раскиселился. Дмитрий Иванович довез свою гостью до самого дома, до метро Аэропорт, и высадил ее во дворе прямо в бурое месиво из песка и воды.
- Митяня, – сказала погрустневшая Маша, – ты позвонишь П? 
- Когда хочешь. Мое дело маленькое, – Дмитрий Иванович думал сейчас только о том, чтобы добраться до дому, залечь в постель и спать до… Пока не случится что-нибудь чудесное, из ряда вон.
Маша пошла к подъезду. Не поднимая головы, возясь с домофоном, она звонко проговорила: «Позвони завтра. Сегодня уж не стану тебя мучить. Пока, Митюня». 

Очень тускло и душно было на душе. Решил пройтись пешком до магазина, прикупить того-сего, чтобы потом уже целый день не вылезать никуда. Зачем-то, черт его знает с какой радости, выбрал в супермаркете бутылку армянского коньяку величиной с ладонь. Внутри у него был самый настоящий чулан – запертый наглухо, темный, воздух спертый, и на полках громоздится всякая неизвестная рухлядь.  «Мне пошло жить, – подумал он, обходя  брезгливо яркий, трепаный пакет с надписью «Эльдорадо». – И действительно, – продолжал он про себя, – где полнота жизни, желание, удовлетворение от работы, в конце концов… И эта глупейшая история с Машкой… И этот гнусный купец в качестве родственника…» 
Дмитрий Иванович вздохнул, обогнул аккуратно прикрытую помойку, услышал над ящиком клекочущий, гриппозный диалог двух драных голубей. Со стороны он оглядел себя: молодой, светлоглазый в длинном черном пальто, в ярком шарфе, через плечо кокетливая спортивная сумка на ремне, специально выделенная для покупок… Чудный, благовоспитанный, благополучный, благонадежный… И какая-то мерзкая оскомина в груди. 
Он так занялся этим созерцанием, что ступил в кашеобразное содержимое асфальтовой выбоины, почувствовал противное, мокрое в ботинке, хотел было выматериться, но вдруг передумал: прямо перед ним у желтой стены дома стоял слепой. Он был мелкий, тщедушный и лицо у него тоже было маленькое, сплюснутое с боков. Он странно стоял, беспомощно и блаженно растопырив руки, как когда-то стояли в толстых плюшевых шубках дети, ожидая, пока им завяжут все тесемки, застегнут все пуговицы и натянут варежки на резинке. На глазах у него плотно сидели темные очки. 
Дмитрий Иванович с раздраженным недоумением прикидывал, чего это он так стоит, может денег просит? Забрался в самое безлюдное место, прилепился к стене и ждет, как дурак… Но тут, не успев еще как следует раздражиться, Дмитрий Иванович расслышал тонкий голос. Этот голос выводил вопросительно: «Отчего, отчего, отчего мне так светло…» «Оттого, что ты прошла по переулку», – отвечал он сам себе недоуменно, чуть задиристо – мол, вот те-на, вроде пустячок, а тоже приятно.
Дмитрий Иванович, поджимая мокрую ногу, повернулся на звук: за его спиной, метрах в двух стоял большой мужичина в хорошей коричневой дубленке. Это он пел. Глаз его под могучей лисьей шапкой Дмитрий Иванович разглядеть не мог, но вот рот он видел – бледногубый, мягкий, даже слегка обрюзгший, с выражением необременительной скорби. Для кого он пел? Неужели для слепого? 

«Снегопад, снегопад, снегопад давно прошел, будто в сердце к нам весна опять вернулась…» 

«Вот бред, – подумалось Дмитрию Ивановичу. – Как будто договорились… Один поет вроде как для другого. И впрямь – для него. Не для себя… И ловко как выводит, сволочь…» 
Он пошел дальше, стараясь не оборачиваться. Отчего-то было неловко. «Чего только не увидишь в Москве… Старый хрен стучит в окно… В сердце весна вернулась… Так она тебе и вернется, весна-то… По переулку… Надо будет довести до конца эту затею с Петюней. Оттого, что ты прошла… Ну, Машка учудила, как всегда в своем репертуаре… Все-таки приду, посплю и снова сяду купца добивать, ведь даже уже не понятно, почему я не могу его просто взять да выкинуть… Мало ли других жизней… Вляпался я в этого Ляпина… Голос крови, что ли?»