Сардаана
Распаренный, тяжелый, сидел Никита Андреич в большом кожаном кресле Купеческого клуба, что помещался на Большой Дмитровке в доме Мятлева. Он приехал обедать и был усталый и злой, как черт. Все как-то не клеилось.
Поглаживая аккуратную свою европейскую бородку, он сощуренными недобрыми глазами поглядывал на друзей и соратников, съезжавшихся выпить-закусить. Плотные, короткие пальцы его дергали и мяли блестящую золотую цепочку с брелоками, вольготно лежавшую на животе. Галстух жал ему шею. «И черта ли мне в этом родственничке, – думал он тревожно, припоминая недавний свой разговор с сестрой. – Деньги-то, небось, профукает, даром что князь. Одно вот только – имя. Да и неказист собою, тщедушный, хилый… Ну, с лица-то воды не пить…» Ему не то чтобы было жалко Марфу, сестру свою, но вот деньги… Очень хотелось Никите Андреичу породниться с княжеской семьей. Пусть хлюпики, пусть нищие, но титул-то сам за себя говорит. А Марфа, она пойдет за него, скулить не будет, хоть и не мил он ей… Не мил…
Сладостный дух «банкетной телятины», которую со знанием дела готовили здесь по вторникам, нежно прошелся по душе, усмиряя тревогу, рассеивая злость. В высокие запотевшие окна осторожно светило пухлое солнце, само похожее на янтарный кусок мяса, плавающий в горчичном соусе. Любил Никита Андреич вкусно покушать, но что-то со Святок было ему так тошно, так маетно, что и пиры эти вторничные в Купеческом клубе вроде как обрыдли. Тоска… И еще князь этот, голодранец…
Он рванул ворот, поправил немилосердно давивший галстух и встал. В столовой, сквозь распахнутые двустворчатые двери горевшей грузными хрустальными люстрами, народ уже гудел, волновался, и народ самый что ни на есть отменный.
Никита Андреич раскланивался направо и налево, думая про себя: «Вот сволочь, и чего таскаются, сидели бы по домам, для капитала-то пользы было больше». То, что сам он тащился сюда каждую неделю как нанятый, выхлебывал бутылки по три шампанского, закусывал индюшатиной и холодцом, он как-то в вину себе не ставил. «Надо, чтобы русскому человеку было, где душу отвести», – говорил он всегда после очередной попойки, да и думал так же. Вот только эта тоска… Прямо за сердце ухватывает черной рукою, чуть только размякнешь, разыграешься… Поэтому в последнее время стал Никита Андреич особенно налегать на вино. А вина в Купеческом клубе были заграничные, все больше французские, и с тревогой хоть на время да справлялись.
Покряхтывая, опустился он на стул, и тот тоже закряхтел, заерзал под ним, будто пытался сбросить.
- Что, Никита Андреич, пыхтишь-то? – заговорил с ним сосед. Борода его не знала европейских ножниц – густая, будто даже и нечесаная, во все стороны торчит мочалой. Это был известный промышленник, миллионер и любитель полных баб Иван Авдеевич Курослепов, за бороду свою и брови щетками прозванный «Клочковатым».
Никита Андреич оглядел блюдо, на котором, свернувшись змеей, пучила бока пылающая двенадцатиярусная кулебяка, и вздохнул.
- Нерадостно что-то оно, Иван Авдеевич, – сказал он мутно, – Куража нету.
- А мы его сейчас… – подмигнул Клочковатый, кивая на серебряное ведерко со льдом, где стыла игристая шампанея. – Растормошим вас, в одночасье раздухаритесь…
- Да, вот это разве… – Никита Андреич с хрустом развернул накрахмаленную салфетку, помедлил… – Ну, что слышно? – начал он разговор, надеясь, что говорливый сосед и впрямь развеет его, развеселит.
- Да что? Вроде, катится оно все, вертится… Дела идут… – сказал Клочковатый уклончиво. – А вы читали, что в газетах-то пишут?
- А что? – Никита Андреич газет не жаловал, «врут, дескать, в них много».
- Да о Якулове, что он жену свою порешил, – сказал Клочковатый чуть насмешливо, пережевывая расстегай с налимьей печенкой. – Давеча суд был.
- Это какой? Не родственник ли Петра Терентьича? – вяло справился у него Никита Андреич, тоже что-то жуя.
- Он, он, сердешный. Шурин ему. Из нашего, значит, брата, – в тон ему отвечал Клочковатый.
- А за что ж он ее? – спросил еще Никита Андреич, пальцем подзывая официанта.
- Да за что баб со свету сживают? Все за то же… С любовником он вроде ее застал, – сказал сосед, причмокивая. – Теперь в Сибирь пойдет, непутевый. Состояние потерял… А ведь горбом наживал, ночей не спал… Да куда… Все аредом из-за бабы…
- А хоть красивая была? – Никита Андреич маленько оживился, потому что шампанское действовало на него нынче как-то исключительно: со второго бокала в сердце весело закололо, будто и туда плеснули пузырящейся радости.
- Не морда. Да не в том дело. Ведь знаете, небось, где у баб-то вся красота? – захохотал Клочковатый, утирая жирные усы.
- И то. И прямо его в Сибирь?
- А куда? Говорю вам, вчера судили. Об угол головой приложил. Без ножа зарезал, как говорится… Крови-то, говорят, было… Сразу и скончалась.
- Выгнал бы ее, и все делов, – промямлил Никита Андреич, уже в некоторой даже горячке. – За что это, спрашивается, нашему брату пропадать? Мало стервей этих разве?
- Все любовь…
- Да, знаем, какая такая любовь… Блажь одна.
- И не скажите, Никита Андреич, не скажите, – ответил ему Клочковатый назидательно, – Правда, вот граф-то наш Лев Николаич тоже пишет… Не читали?
Иван Авдеевич на досуге почитывал последние литературные новинки и, как поговаривали, знал толк в модной писанине. Никита же Андреич ко всякому печатному слову относился с опаской. Но «Холстомера» как-то все же прочел, совестно было, даже в Клубе про этого графа Толстого много слухов ходило. А многие и хвалили. Вот и прочел, чтобы не ударить в грязь лицом.
Не понравилось. Лошадь разговаривает. Глупо.
- Не читал, – сказал он неохотно. – Все не с руки… А что ж он пишет? Снова, небось, про кобыл говорящих? – он опять сделал знак официанту.
В зале все гудело. Потные уже лица разглаживались, багровели. Кто-то уже визгливо заказывал новое, ранее здесь не виданное блюдо: каких-то фаршированных перепелов, запеченных целиком, с когтями и клювами. Кто-то требовал принести салатного листа с хреном. Повар Никифор Николаич, склонившись почтительно, записывал пожелания гостей.
- Что же все про кобыл? – усмехнулся Клочковатый лукаво. – Про баб это, Никита Андреич, дорогой, про баб.
- Про баб говорящих, значит? – съязвил Никита Андреич, вспоминая вдруг про сестриного жениха. – Сочинитель этот ваш граф Толстой, как я погляжу. Да ей, бабе-то, языком болтать и не велено законом. Должна знать свое место. А то – ишь… Для одного и годны…
- Да что? – Клочковатый забавлялся, глядя на него. – Нет, уж позвольте, Никита Андреич, граф дело пишет. У него мужчина, вот совсем как Якулов, жену ножом того… Ну, правда, Якулов-то, он попроще… Забил ее. А этот пырнул. И мораль потом: с бабой спать – выходит свиное дело.
- Свинство и есть, – подтвердил Никита Андреич. – Да только куда ж мы без этого?
- А вот граф Лев Николаич так заверчивает, что можно, дескать, и без этого.
- Так он там выкомаривает, так закругляет, что диву даешься, – несколько даже задумчиво сказал Клочковатый. – Говорит, что воздерживаться надо. И что бабы – те же звери, их еще образовывать надо, чтобы жили в чистоте помыслов… Очень уж они расположены к свиному-то… – засмеялся он, расстегивая жилет.
- Куда ж их образовывать? – Никита Андреич воспалился, как та самая кулебяка. – Это пусти козла в огород… Да они последнюю полушку сдерут с тебя тогда. Хитрые, черти… Баба чем думает? Она вот чем думает! – он хлопнул себя по животу. – Две мысли: как бы брюхо набить и мужчину объегорить, под юбку свою его затащить. А образованные-то будут, так и вовсе остервенеют. Совсем продыху не станет. От них одна радость – ебля! – вскрикнул он, взмахнул тяжело руками и опрокинул графин. Кругом вовсю гоготали, орали, перебрасывались меткими словечками, спорили. О торговых делах никто не вспоминал.
