Сардаана
И тут, громом среди помраченного неба, тихая ладонь тронула его за плечо, сквозь рубаху прожгло от неожиданности и смятения. Не разумея, что делает, он дернул удочку из воды так, что все вокруг закачалось, чуть не задохнулся и хотел почему-то встать. Снова он видел теперь в далеких, лесных глазах, опушенных черными ресницами, блики не по-дневному высокого пламени, зарницы в бурю.
- Ты не печалуйся, дяденька, не горюй, у тебя сердце зарное…
И, Господи, спаси и сохрани, пронеси тучу мимо, хрупкое, недетское, сожженное солнцем запястье оказалось у самых глаз, и пальцы ласково коснулись волос и сразу же ушли, словно мгновенная эта ласка была единственным, что могла позволить душа.
- Ты прознал уже, какие здесь цветки? – Никита Андреич поначалу и не расслышал этих слов, а когда смог выловить их из ускользающей, колесом бегущей от сердца плоти мира, то ничего не нашел, что ответить.
- Я утешить тебя хочу, – странно сказал ему мальчик, и снова разбилась об острый нос бата волна, и выхлестнулась резко из реки огромная рыбина.
- Глянь, омуль! – закричал Васенька, – гляди, какой!
Никита Андреич молчал.
- Тебе веселье не в веселье… Вот я тебе найду цветки. Чтоб уж ты усмехнулся. Хочешь?
- Какие? Какие цветки найдешь? – рыба уже, казалось, переполняла лодку, скоро места не станет, куда класть. Или это так чудится?
- Здесь у нас дивные есть. Далеко цветут. Ты ведь, дяденька, цветков-то здешних, поди, и не знаешь…
- Сердце зарное… Так тебя работники звали…
- Сильное, жаркое это. Когда жизни, пыла в нем много…
- Ты по-русски говоришь хорошо, складно. Кто тебя научил-то?
- Отец. Он научил. Он сам русский.
- Не знаю я цветов. Здешних не знаю. Не до того мне тут…
- А я тебе принесу. Сардаану сорву тебе, хочешь?
- Это что же? Сардаана? Слово-то какое… Цветок, что ль?
- Мне отец так говорил, что ее еще даурской лилией зовут. Она дивная. Заветная.- Тебе веселье не в веселье… Вот я тебе найду цветки. Чтоб уж ты усмехнулся. Хочешь? - Какие? Какие цветки найдешь? – рыба уже, казалось, переполняла лодку, скоро места не станет, куда класть. Или это так чудится? - Здесь у нас дивные есть. Далеко цветут. Ты ведь, дяденька, цветков-то здешних, поди, и не знаешь… - Сердце зарное… Так тебя работники звали… - Сильное, жаркое это. Когда жизни, пыла в нем много… - Ты по-русски говоришь хорошо, складно. Кто тебя научил-то? - Отец. Он научил. Он сам русский. - Не знаю я цветов. Здешних не знаю. Не до того мне тут… - А я тебе принесу. Сардаану сорву тебе, хочешь? - Это что же? Сардаана? Слово-то какое… Цветок, что ль? - Мне отец так говорил, что ее еще даурской лилией зовут. Она дивная. Заветная.- Тебе веселье не в веселье… Вот я тебе найду цветки. Чтоб уж ты усмехнулся. Хочешь?
- Какие? Какие цветки найдешь? – рыба уже, казалось, переполняла лодку, скоро места не станет, куда класть. Или это так чудится?
- Здесь у нас дивные есть. Далеко цветут. Ты ведь, дяденька, цветков-то здешних, поди, и не знаешь…
- Сердце зарное… Так тебя работники звали…
- Сильное, жаркое это. Когда жизни, пыла в нем много…
- Ты по-русски говоришь хорошо, складно. Кто тебя научил-то?
- Отец. Он научил. Он сам русский.
- Не знаю я цветов. Здешних не знаю. Не до того мне тут…
- А я тебе принесу. Сардаану сорву тебе, хочешь?
- Это что же? Сардаана? Слово-то какое… Цветок, что ль?
- Мне отец так говорил, что ее еще даурской лилией зовут. Она дивная. Заветная.
- Где ж тут цветы? Сколько лет живу, а цветов таких не встречал…
- Я отыщу тебе. Это уметь надо. Я тебе сорву. Чтоб ты душой развиднелся…
- Не знаю я цветов, – глухо говорил Никита Андреич, и хмурил лоб, будто пытаясь очнуться ото сна, от колеблющей бат истомы речной – то вверх, то вниз, то вбок кивала волна, и однодеревка, выдолбленная на совесть лодка-душегубка, поворачивалась на месте.
Умиротворенный солнечный жар стелился по реке, изгоняя туман из сырых зарослей, просушивая берега. Скользнула по дну лодки пустая, мгновенная тень – это высоко пролетел беркут.
- Жарко, – услышал он голос мальчика. Только одно это слово, но оно с дикой, непререкаемой силой отозвалось в глубине души. «Жарко», – подумал он в тревоге. Все горит… И серебряная чешуя, сваленной в лодку рыбы пылает так, что глазам больно, и водяные буруны блещут тяжело, как густое, текучее масло. Он отвел взгляд от реки и хотел что-то ответить, но не было у него на это дыхания – Васенька стоял к нему спиной, чуть расставив ноги, бесстрашно упирающиеся в дно лодки. Рубашка его комом валялась невдалеке. Он, видимо, позабыл совсем про Никиту Андреича.
Все – и неясное свечение обнаженного до пояса тела, и закинутая вверх растрепанная голова, особенно же руки, оставившие греблю, удочку и целый мир, висящие свободно, как у спящего, словно выплывали из неимоверной дали, рассказывали долгую, молчаливую историю, пели неподвижную колыбельную дню, реке и солнцу. Мокрые, в недавней воде, пряди закрывали шею, и капли стекали на спину и грудь. Яркая его смуглость вдруг показалась старшому алым камнем на берегу, жестким опереньем беркута в небе, зарницей омуля в реке. Все темное, стройное и очень нездешнее, невыносимое, мучительно-чужое. Мальчик стоял под солнцем, и у Никиты Андреича не было ни сил, ни воли велеть ему грести к берегу – поскорее, потому что рыбы наловили они уже немало, и нужно было плыть обратно, поспешать, ведь, по солнцу судя, уже часа три пробежало… Но сказать об этом он не мог и только смотрел, как неспешно поворачивался бат, как горели черные пряди на солнце, и кружился перед глазами оставленный близкий берег, на который сойти невозможно.
***
Рот пересох. Веки жгло. Дмитрий Иванович встал, чтобы просто-напросто выпить воды на кухне. Этот компьютер его доконает: от него не оторвешься, сидишь, как пришитый, как клейкая лента для мух, на которую липнут всякие безумные сведения. А главное – ненужные, лишние, чумовые, непонятно, какое отношение имеющие к тебе, к твоей выверенной научной работе, к твоей устоявшейся, хотя, конечно, не без подлянки, успешной жизни.
Слово «успешный», проговоренное про себя, напомнило ему рекламу тампонов «Котекс», которую он видел в метро. Там модная девушка с темными, ухоженными бровками мажет полуоткрытый ротик ярко-красной помадой, а сама девушка при этом черно-белая. Вот и все. Но этим достигается контраст. Подымает настроение. И еще кое-что. Необыкновенно эротическая деталь – женский рот… Оказывается, тампоны эти тоже в красной упаковке, если верить печатному слову, «стильной», и – открытие века! – по форме похожи на помаду. До чего же непристойно… Волнующе-непристойно… Влажный, намазанный рот недвусмысленно напоминает… и хочется красного, красного этого, а блестящий футлярчик с помадой… Так вот, если верить рекламе, девица эта тоже активная и «успешная», во всех смыслах; наверное, в первую очередь, в сексуальном. А вот сам Дмитрий Иванович… Хрен его знает… Успешен, успешен, безусловно, и на вид презентабелен… Жизнь удалась…
Он налил себе процеженной, безвкусной воды из фильтра, продолжая думать о рекламе. Зацепило. Какую-то пылающую струнку зацепило. А ведь, в сущности, такая пошлость. Впрочем, на то и рассчитано. Знают, что делают, скоты.
«Я перевозбудился. Этот ротик… Мне даже дышать сейчас трудно. Вот что значит… А что? Да ничего. Ничего не значит. Нормальная реакция здорового, полноценного мужчины, который… У которого в личной жизни творится в последнее время натуральный какой-то пиздец… Пойду лучше позвоню Машке, условлюсь, в котором часу ее забрать, ну там, детали… Черт, я не купил ей подарок этот хренов… Забыл. Придется завтра. Тоска».
Дмитрий Иванович уселся в кресло, вытер губы, чтобы ничто не раздражало, и, почти не глядя, по памяти, набрал номер. Сначала потрескивание предновогодних просторов большого города долго, как вода в ухе, стояло в телефоне, не сменяясь гудками. Он уже решился было шваркнуть трубку и нажать на «редайл», но в этот момент рукав байковой, нежнейшей фуфайки задрался и обнажились часы на запястье. Было почти два часа ночи. Вот дьявол… Куда ни плюнь сегодня, везде одно говно. Поздно звонить. Надо немедленно вешать трубку к чертям собачьим… Слишком уж интимно звонить посреди ночи, еще подумает, что я…
- Да! Я слушаю! Митя, ты?! Слава Богу… – Дмитрий Иванович от неожиданности вздрогнул. Женский голос возник в трубке из неприятно-долгого трескучего безмолвия и показался на редкость странным. Что-то с ним было не в порядке.
- Это я. Ты чего так орешь… Я насчет завтра… – сказал он как можно более будничным, ни к чему не обязывающим тоном.
