Рукопись, найденная под цветущим миндалем при неизвестных обстоятельствах
Кресло, пришептывая, пело: «Вывеска, кровью налитые буквы, гласят – «зеленная», но знаю – тут Вместо капусты и вместо брюквы Мертвые головы продают…» Дмитрий Иванович очень неважно помнил это стихотворение, да и не любил он стихов, так только, изредка, под водку, но Петюня, непонятно каким образом, все-таки влез в потайной карман его отмякшей души. «В красной рубашке, С лицом, как вымя, Голову срезал палач и мне... Она лежала вместе с другими В ящике скользком…»
«Эрос и танатос… – продолжал он думать, не давая себе уйти в кружение вертолетов под веками. – Чума. Эти трамваи похожи на мои. Мчимся куда-то без остановки, летим к дьяволу, ничего не успеваем… Время навязывает свои законы… Жизнь вносит свои коррективы… Черте что…» «Остановите, вагоновожатый, Остановите сейчас вагон…» – взвыл утробно Петюня и оборвал. Хлопнул по струнам, загасил… Отец Валентин кивал ему головой через стол.
– Что одного века начало, что другого… – сказал Петюня, закапывая в сигарету мятную настойку. – Россия, старики. Родина слона…
«Надо уходить», – подумал Дмитрий Иванович.
***
– Вы мне совсем не помогаете, – сказал он с сердцем. – Я хочу говорить с вами о ... любви… Ну, допустим, о любви, как я это ощущаю… Но вы молчите… Это очень трудно выносить.
– Правильно ли я вас поняла, – откликнулась Марина Львовна в своей обычной суховато-отстраненной манере, – что вас раздражает отсутствие комментария с моей стороны? И поэтому вам нелегко продолжать свою мысль?
– Да, в общем, да. Вы меня правильно поняли. Может быть, дело в том, что я не могу абстрагироваться от того, что вы женщина… Мне нелегко рассказывать вам об этих страхах… Хотя… Все дело в том, что я хотел бы большего участия, большей сердечности, что ли…
– Вам представляется, что мое молчание свидетельствует о равнодушии?
– Не знаю, нет. Да. Представляется. Поймите, очень страшно оставаться один на один с этим страхом любви… То есть я хотел сказать, не любви, а секса… Не знаю, почему я сказал «любви»… В вашем присутствии это слово как-то уместнее…
– Не побеседовать ли нам о вашей оговорке? Что вы чувствуете по этому поводу?
– Побеседовать? Что ж… Можно… Хотя… Я ничего не чувствую. Просто сорвалось случайно… Мы же говорим «заниматься любовью», to make love, но никто же не имеет в виду что-то большое и чистое… Просто калька с английского…
«Что я чувствую, когда ты вот так сидишь передо мной? Сидишь напротив, нога на ногу, и ноги-то, Господи, длинные, стройные, обтянутые какими-то прозрачными чулками или, как там у вас это называется – колготками? С лайкрой… Вот ты надела сегодня такую деловую униформу – пиджачок, юбочка чуть выше колен… Что я чувствую… Да я с ума схожу, вот что… Нет, наверное, у нее не чулки… В чулках сейчас холодно… Недавно в секс-шопе на Тургеневской я видел такие чулки с подвязками… И трусики красные кружевные, почти невидимые миру… Ей бы они пошли… И лифчик, только-только соски закрывает, пенистая какая-то дымка… И грудь… Под пиджаком я угадываю ее упругую прелесть… Смуглые крепкие груди с нежными сосками… Она явно ходит в солярий… Чуть сжать рукой эту податливую атласную мякоть… Сколько раз я читал сравнения женских грудей с плодами… Действительно, похожи… Впиться зубами, провести вокруг соска языком… И губы… Эта розоватая помада делает ее старше… Стереть…»
– Вы замолчали. Вы прислушиваетесь к себе? – произнесла Марина Львовна с другого конца света.
– Я? – Дмитрий Иванович перевел дыхание, встряхнул головой, – Да, прислушиваюсь…
– Мы говорили о том, что вы чувствуете, – сказала Марина Львовна, не желая навязывать ему свои интерпретации. Она была очень предупредительна. И холодна, как лилея… И губы у нее так сладко изгибались, поблескивая розовой помадой… Дивные полные губы…
– Я чувствую… Мне трудно говорить об этом. Ничего. Совсем ничего.
Он еще помолчал и, собравшись с силами, хрипло произнес: «Страх».
– Страх? – участливо переспросила Марина Львовна, глядя на него сквозь темные накрашенные ресницы.
– Да. Я боюсь самого себя. Во мне какая-то пустота, текучесть… Все утекает в никуда… Что я чувствую… Да, иногда я могу думать о сексе… с удовольствием… Но совсем не всегда…
– Вы не можете вспомнить, в какие именно моменты вам легко думать о сексе? Что-то помогает вам? Какие-то обстоятельства?
«Обстоятельства… Да, вот тебе и обстоятельства. То, чего они все добиваются. «Расскажите, что вы чувствуете здесь и сейчас». А здесь и сейчас я чувствую одно: у меня пересох рот, и слова не выговариваются. Я хочу подойти к тебе, запрокинуть тебе голову и вылизать твои персиковые губы. Ты попытаешься встать с кресла, я буду тебя удерживать, нежно, мягко. Я нащупаю в твоих рыжеватых волосах эту идиотскую заколку, и она щелкнет, раскроется под рукой… Длинные, теплые, душистые волосы, пахнущие шампунем Dove… К черту этот кокетливый пиджачок… С блузкой мы справимся в одну секунду… И вот я беру тебя за грудь, мои пальцы сдавливают плод, и это кружевное белье, как хлопья пены, скользит вниз… Вниз… И я стою на коленях между твоих ног и лижу твердые соски, вставшие под моими ладонями… Я сейчас завою… Здесь и сейчас…»
– Обстоятельства такие… – сказал Дмитрий Иванович, откашливаясь. – Когда я знаю, что это недоступно. Когда я знаю, что ничего не выйдет…
– Ничего не выйдет? Вы не сможете претворить желание в жизнь?
– Да, это вы верно говорите. Претворить… Растворить самую главную дверь. Когда я знаю, что я закрыт и таким и останусь, но в воображении…
– Верно ли я вас услышала, что секс для вас – возможность выйти за эту дверь, но это вас пугает, и…
– Да. Но мне… Я не знаю, как выйти за пределы себя. Я не хочу этого. Я боюсь. А в воображении… Нет, я запутался. Я хочу, чтобы это стало реальностью…
– Вы хотите, чтобы в реальности осуществилось то, к чему вы стремитесь, и одновременно боитесь этого?
– Да. А воображение – безопасно. Я давно уже пришел к этому выводу. Но иногда мне хотелось бы, чтобы все совершилось в реальности, я же вам говорил… И все-таки я не знаю. Да, иногда мне кажется, что я мог бы выйти за рамки… За рамки себя. Почувствовать полноту жизни, что ли…
– Вы чувствуете страх секса, когда вы говорите об этом?
– Нет. Да. Я чувствую, что я заперт. Все последние мои романы, я вам говорил, не давали мне чего-то главного… Безопасности. И потом, я ощущал, ну… что «всякая тварь после соития бывает печальной»… Это впрямую ко мне относится. Я хотел бы воспринимать жизнь просто: ну, пришел, увидел… И освободиться от этого страха…
– Вы не хотите поговорить о том, что для вас значит это состояние запертости, как вы его называете?
«Запертость… Интересно, мог бы я освободиться от этой запертости, если бы просто так, не думая, повалил бы ее на пол, стал расстегивать юбку, уговаривать… Все мои женщины утверждали, что у меня отменная техника… Не самый плохой любовник… Я мог бы ее завести… И ковер здесь, в офисе у нее, мягкий, из плюша, что ли? Этот голос ее, чуть хриплый, и то, как она поводит головой, почти не глядя на меня… А вдруг она чувствует то же, что и я? Она внезапно откидывается в кресле, разводит ноги… Взгляд становится томным, с туманом, с поволокой этой животной… Я подхожу к ней… И она ногами обвивает меня… Я… Тьфу ты, черт…»
– К сожалению, время нашей сессии подходит к концу, Дмитрий Иванович. Вы не хотели бы как-то прокомментировать нашу сегодняшнюю беседу?
– Нет, – сказал он, – не хотел бы.
***
Дома он распахнул настежь окно в кабинете и принялся дышать влажным, горьким от дыма и копоти воздухом, вовсю уже насыщенным предзимней тоской, скупым ожиданием безвременья. Он видел то, о чем с детства, живя в «хрущобе» на тогдашней окраине Москвы, мечтал до исступленья, до одури: ряд посверкивающих снегом и железом крыш, ночные фонари, смурые ветви Чистопрудного бульвара. Жить в старом доме, в дорогой квартире, где окна выходят на юг, где по стенам висит модная мазня, прикупленная на Крымском валу, и тихо светятся над столом несколько действительно ценных работ европейских художников. В доме, где он должен быть счастлив и доволен… «Нет мне покоя на этом свете», – сказал он себе, с остервенением захлопывая окно.
Уже потом, с чашкой кофе присев к столу, он еще раз попытался почувствовать что-то живое, по-настоящему мучительное и сладкое: то, что временами давало о себе знать, как промельки вдохновенной ностальгии… Но по кому? По чему?
«Дьявол. Дьявол. Дьявол», – произнес Дмитрий Иванович, вспоминая проклятую сессию с Мариной Львовной. Он злился. Пожалуй, самым живым за последнее время было желание, о котором он не мог с ней поговорить, хоть убей. С другой стороны, он, возможно, и чувствовал его с такой силой именно потому, что не говорил о нем, не разбивал вдребезги о вшивую реальность бытия, компьютерным экраном сиявшую ему в лицо. Он закурил, представляя себе голую Марину Львовну, раскинувшуюся на полу офиса. «Все карикатурно, – подумал он с ненавистью. – И я сам смешон».
Когда любимая ониксовая пепельница, сквозившая аквариумными разводами, наполнилась окурками, он очнулся, сходил еще раз на кухню за новой порцией кофе и устроился перед компьютером более основательно – собирался писать, если получится, всю ночь.
Придурошный купец, с которым он возился уже второй месяц, не давал ему покоя. Это он «не вытанцовывался» в виде статьи для весьма престижного исторического журнала «Миф и реальность», заказавшего пространный очерк о скопческом учении как истинно российском феномене и судебных процессах над скопцами в начале девяностых годов позапрошлого века.
Дмитрий Иванович, сделавший своей специальностью этот самый «век девятнадцатый, железный, воистину жестокий век» и немало уже некрупных, но значимых открытий совершивший в российской исторической науке, к работе относился с холодной страстью. Гранты он теперь получал весьма обильные, имя его ласточкой носилось за рубежом, и он мог себе позволить некоторый творческий выпендреж. Вот, к примеру, скопческие процессы. Решившись подойти к делу небанально, он немало пыла и изобретательности привнес в описание безумного учения и гонений, которым подвергалась неустанно эта дикая и удивительная секта; пропустил сквозь тончайшее сито несколько наиболее громких судебных процессов, коснулся истории ссыльных скопцов и скопческих поселений в Сибири… И тут все застопорилось.
Весь этот грохочущий и переполненный событиями состав налетел на сущую ерундовину и встал, как вкопанный. Нелегкая дернула Дмитрия Ивановича поднять новые архивные материалы в жажде «присобачить», как он выражался, к уже почти изваянному своему шедевру лишнюю, уже и ненужную вовсе финтифлюшку. Он решился подбавить «клубнички» и ввернуть в текст ряд ярких фактов из жизни нескольких вполне конкретных персонажей. Его, в сущности, заинтересовала психология: как происходил переворот в сознании тех, кто становился скопцом и принимал «веру истинную» уже взрослым, по собственному почину. Тут-то его и вынесло на Никиту Андреевича Ляпина.
