Рукопись, найденная под цветущим миндалем при неизвестных обстоятельствах
Петюня принялся загибать пальцы.
– Есть мудозвоны. Есть пиздоболы. Также имеются мудаки. Но чистых типов, если можно так выразиться, практически не бывает, старики. Частое довольно явление – мудозвон с припиздью. Это еще не самое неприятное. Встречаются пиздоболы с подъебом. Весьма паскудно, но терпимо. А вот мудак с подхуевиной… Это уже наводит на мысль.
Отец Валентин хихикнул в бороду. Он, судя по всему, был весельчак и насмешник.
– Ну, Петр Афанасьевич, уважил, – он хмыкнул и закусил ветчиной. – Вот где собака-то порылась. Мудак с подхуевиной… Чудно, чудно…
– Ты, Петя, хочешь сказать, что Фрейд – дерьмо? – поинтересовался Дмитрий Иванович, наливая себе до краев.
– Ну, что ты, старик, что ты, моя мысль поэлегантнее, – сказал Петюня, пережевывая бутерброд. – Я думаю, вот и отец Валентин меня поддержит, что при всех его… э-э-э… заслугах, он форменный безбожник. А такие взгляды очень упрощают любую теорию. Он не видит духовности в человеке. В человеке, старик! – взвизгнул даже несколько Петюня и выпил.
– Как-то это все отдает позитивизмом в его дальнейшем преломлении, – брякнул вдруг отец Валентин, утираясь, – Это, господа, скудоумная преснятина. Если все выходит из низа, одни, как бы это попристойнее выразиться, импульсы… А идея Бога предполагает духовное измерение…
– Я, пожалуй, форточку открою, Петя, – сказал Дмитрий Иванович хмуро. – Совсем дышать нечем.
– Ты, старина, зри в корень, не отмалчивайся, – посоветовал Петюня, уже совсем было потонувший в углу. – Если принять во внимание, что подхуевина все-таки имеется, то и дышать станет легче. Проверить сексуальной алгеброй духовную гармонию личности – это, Митенька, дешево… Хотя и сердито… Отрицается все, старик. В конечном счете даже и талант сводится на нет. А талант у Фрейда безусловный… Могучая это кучка, старики!
– На пиру Господнем много званых, но мало избранных, – из дыма заговорил отец Валентин. – Вот и этот был зван, да не сумел разглядеть, откуда свет… Но, безусловно, небездарен, безусловно…
– Ну, хорошо, безбожник, под зад его коленом с нашего пира духа и так далее. Допустим, сексуальное – это все «низ», грязь. Хотя, это спорно… Ладно, Фрейд – сукин кот. Роется в отбросах, не видит света… Но наркоманов-то ваших они же не Фрейдом будут лечить, эти приходские тетки, – сказал Дмитрий Иванович, посасывая сигарету.
Его уже слегка повело. Он уже совсем было отказался от борьбы, но предавать свои уединения с Мариной Львовной ему все-таки не хотелось. Он снова приложился к рюмке, уже ни с кем не чокаясь, и с неприязненным холодком отметил, как много в Петюне разных субличностей. На одном квадратном метре Петюниной души их теснилось едва ли не больше, чем пассажиров в переходе на станцию метро «Охотный ряд» в час пик. Все они были яркие и небанальные, но какой-то душок у них был… Пахло развоплощенностью и немного кладбищенской землей. И то одна выскакивает оттуда, из богато унавоженной почвы, то другая. В зависимости от собеседника.
– Отчего же не низ? – повысил голос отец Валентин, не желая останавливаться на вопросе Дмитрия Ивановича. Пунцовея пухлыми щеками, он смотрел на вопрошавшего с почти незримой издевкой, говоря ему глазами: «Знаю, знаю я вас, похотливцев, ой как знаю…»
– Мне кажется, что это не совсем так, – твердо сказал Дмитрий Иванович, не желая называть батюшку по имени. – Сексуальное – это сила. Между прочим, Фрейд не ошибался, описывая процесс сублимации. Отсюда – творчество. Одно это чего стоит…
– Митя, Митя, и ты туда же… Творческий человек… – ласково вздохнул Петюня, снимая опустевшую бутылку со стола. – Не профанируй хоть ты, старик… Хочешь бабу – тащи ее в койку, ублажай, так сказать, телеса… Хочешь писать – пиши, ублажай душу. Одно, дорогой ты мой, с другим не связано. Божий дар, старик, это нам не побочный продукт куроводства…
– Но, – сказал Дмитрий Иванович, стараясь вспомнить ту, прежнюю беседу, – позволь, Петя, ты же раньше высказывал, по-моему, совсем иную точку…
Отец Валентин тяжело загоготал на своем конце стола. Он разлил по рюмкам остатки «Абсолюта» и теперь уже снова копался в портфельчике. De profundis он вытянул за горлышко кристалловскую рябиновую настойку и бережно, не звякнув и не стукнув, поставил ее на край стола.
В туманном перехлестье сигаретного дыма и испарений маленькой ядовитой курильницы, источавшей сандаловый смрад (откуда она взялась, Дмитрий Иванович не отследил), застолье погрузнело, налилось силой и непреложностью бездарных слов, тщетных усилий пробиться к собеседнику, едкими Петюниными байками…
– Ну, господа, – сказал отец Валентин от плиты, где уже варил какие-то пельмени, домашние, с сервелатом, слепленные явно одной из хозяйских баб, – что ни говорите, а русский человек глубоко, по-своему понимает духовность. Это же для него алхимический процесс. Отделяет он зерна от плевел, стремится, так сказать, возродить душу из пепла. И не последнюю роль играет здесь, между прочим, и чувство вины, голос совести. А что говорит ему совесть? – здесь отец Валентин еще раз стрельнул мелкой дробью своих пронзительных глазок по Дмитрию Ивановичу, сидящему уже вразвалку, курящему без передышки уже Петюнины «LМ», потому что свои он уговорил в беспамятстве спора.
Дмитрий Иванович повелся сразу. «Чувство вины, по-вашему, это голос совести и есть?» – промямлил он, пытаясь проглотить шматок окорока, застревающий где-то возле сердца.
– А что же иное, Митя, если вы позволите вас… – отец Валентин ловко плюхнул разварившиеся пельмени в дуршлаг. – Это же Альфа и Омега… Фундамент личности. Оно и проводит водораздел между верхом и низом, душа мучается и в мучении своем новое зрение обретает… Верное. Научается видеть грязь…
– Ага, значит все, что не духовное, не высоко-духовное, то грязь, так? И бедный какой-нибудь ваш прихожанин в ужасе шарахается от мыслей о сексе, о постели, о любви чувственной в конце концов, потому что вы ему внушаете, что чувство вины – надежный поводырь? – Дмитрий Иванович хотел было засмеяться, но ощутил слабость в голове и пустоту в руках. Было не смешно.
– Старик, – ответил ему с другого конца стола мутный Петюня, – ты меня поражаешь. Куда ты, Митенька, без чувства вины этого самого денешься? Это же самый верный лажометр. Налетит, к примеру, на тебя лажа, мощная такая, откормленная, с крыльями, а ты и распознать ее не сможешь. На лажометре стрелочка сломалась. Потому что ты ее сам и выломал, старичок…
Отец Валентин втянул в себя горячий пельмень и захрюкал, но негромко, очень было горячо.
– Когда мы с отцом Ерофеем, ну, с Бронниковым, были под Томском, видели там как-то… – сказал он, наконец справившись с пельменем. – Едем мы, значит, на уазике… Снега… до города километров тридцать… И вдруг смотрим – что такое? Стоит вроде крест в сугробе, а вроде и нет. Вроде, перекладин у него многовато. А метель такая, глаза слепит. Мы к водителю, – дескать, что есть сие? А он ржет. Это, говорит, батюшка, стоял тут у нас крест старинный, памятник архитектуры, и перекладиной своей, что в серединке, он, так случилось, на деревню Волчки указывал, где, значит, можно выпить, отогреться… Магазин там с утра открыт. Все дела… И все знали, что в любую метелицу выведет крест. А потом у него от старости перекладина и свернись. А крест большой, метра два… Ну, мужики и придумали, чем перекладину отдирать, другую ставить, они новое полено большое, краской покрашенное, на него приколотили, а ту, старую-то, так и оставили. Получилось вроде мельницы. И памятник сохранили, и себе потрафили… А что крест теперь черт знает на что похож, так это уже детали… Да… Вот так мы и доехали до деревни Волчки… – заключил отец Валентин, подцепляя на вилку кусок размякшего теста.
– Это все несколько противоречит вашему утверждению, что русскому человеку духовность дороже собственной задницы, – Дмитрий Иванович наконец-то смог выдавить из горла немного смеха.
– Не скажи, старик, это уже фольклор, – ответил ему Петюня, подбирая с тарелки растаявшее масло. – В Сибири, помнится мне, и не такие нутряные дела случаются. Там особая закваска. Тайга, Митенька, это же мощное духовное сырье. Вот, чтоб не соврать, в шестьдесят восьмом, поехали мы лес рубить. Глушь, старики, первостатейная… Морозы… Ну, заплутали… Мне бригадир говорит: «Давай, Петя, ты человек сметливый, не раз выводил, и сейчас народ выведешь». Пошли мы. Там по звездам, здесь по компасу, где уж вообще на чистой интуиции – вывел. Вышли мы в деревню. Небольшая деревенька, дворов так на десять… Смотрю я – баба идет. Хорошая такая баба, рожа красная, грудастая и в тулупе. Я ей: «Хозяюшка, мы вот с ребятами только что из тайги, заблудились маленько, нам бы отогреться, баньку бы…»
Она повела нас в избу. «Сейчас, - говорит, - хозяина покличу». Сидим, значит, старики, ждем. Изба большая, полати пуховиком застелены, все чин чином. Приходит здоровый такой мужичина. Ну, мы туда-сюда, объяснили, так, мол, и так. «Баньку, - говорит, - это можно». А мы изголодались, кликни бабу твою, говорим, пусть чайку вскипятит, что ли. А он смеется. «Вы, - говорит, - теперь ее не докличетесь. Ушла она в тайгу по делу». А ночь глухая на дворе. Какие дела в тайге? Ну, через часок пошли мы париться. Только мы за порог – смотрим – у ворот баба эта стоит. Мы к ней: «Хозяюшка, дескать, чайку-то…» А она молча на нас посмотрела и за ворота. Мы за ней. Выбежали – нет никого, и вдруг - заяц, большой такой, толстый, из-под ног как стрельнет! Мы стоим столбами, никто слова сказать не может. Все как онемели. А бригадир потом мне сказал, что такие вот деревни в глуши попадаются – вроде и люди живут, а присмотришься… Вроде как и не они. Во-о-от, старики, такие дела. Сибирь – место сильное, богатое. Сюжетов на десять книг хватит.
Все уже как-то раскисли.
– Тебе бы, Петя, записывать все это. Пропадет же… Издашь книгу… «Русские сюжеты»… – отец Валентин откашлялся. – Сейчас это в моде. Всякие нутряные байки… Деньги можно лопатой грести…
– Прямо какой-то рассадник духовности эта ваша Сибирь… – пробормотал Дмитрий Иванович, уже совершенно остекленев.
– Это, Митенька, самый низ, брожение бессознательного в человеке, а духовность, она наполняет все содержанием… – Петюня уже, оказывается, взял в руки гитару. В кухне замерцали низкие отрывистые звуки. Играл Петюня неважно, пел тоже, но все это в совокупности производило впечатление. Наверное, потому что странноватая Петюнина харизма подкупала потенциальных слушателей еще на первых порах общения, и дальнейшее просто встраивалось в сюжет замысловатой личности песнопевца.
– Небось на ваш Господень пир бабу-зайца-то не допустят. Она – из сферы бессознательного, а мы все из сферы высокого разума… – гнул свое Дмитрий Иванович, сцеживая остатки рябиновой настойки.
«Шел я по улице незнакомой и вдруг услышал вороний грай…» – нежно смягчая все мыслимые и немыслимые «л», вывел Петюня. Он не ленился перекладывать на музыку стишки русских поэтов. Когда-то, в семидесятых, это, вероятно, производило впечатление. «Передо мною летел трамвай…» – тихо спел Петюня.
Осовелый Дмитрий Иванович думал о том, как сейчас поедет в метро. Полупустые сиденья напротив… Неуютное тепло надышанных вагонов. Последние музыканты, печально пиликающие «Есть только миг между прошлым и будущим»… И потом холод ноябрьских фонарей, апельсиновым ледяным сиянием горящих высоко во мгле зябкой улицы… Трамвай… Он жил на Чистых прудах, и ночной скрежет трамваев был хорошо ему знаком.
