«Да, я – Бог!»
21 марта 1903 г. в собрании Императорского Русского музыкального общества в Москве случился грандиозный скандал. Публика свистела, вскакивала с мест, шикала и страшно шумела. Раздавались выкрики: «Долой с эстрады!», адресованные автору только что исполненного произведения. Половина же аудитории оглушительно аплодировала. Изрядно побледневший молодой композитор оглядывал беснующуюся толпу и улыбался. Он этого ждал и даже предсказал: перед концертом ему пришлось предупредить любимую тетю и воспитательницу: «Ты не волнуйся и не тревожься, если услышишь шиканье и свистки после моей симфонии. Это так должно быть, и меня это нисколько не беспокоит…»
Александр Скрябин говорил о премьере своей Второй симфонии. Он-то знал, что его творения гениальны и фантастичны, а, значит, должны вызывать у слушателей бурю совершенно безумных эмоций. Недаром известный критик эпохи Серебряного века Леонид Сабанеев писал про своего друга: «Скрябин был всегда настолько уверен в своей неоспоримой гениальности, что об этом не полагалось в его присутствии никаких ни намеков, ни разговоров. Это считалось аксиомой… Все эти черты — самовлюбленность, мегаломания (фантастические планы) – в сущности, «клинические черты», которые все время, с ранних лет, примешиваются к облику Скрябина. Извиняет его то, что тогда время было такое – в моде было сверхчеловечество, всякие мистические прозрения и упования...»
Александр Скрябин, заявлявший композитору и дирижеру Анатолию Лядову (и не только ему): «Да, я – Бог!» с детства был не то чтобы «баловнем судьбы», но уж точно всеобщим любимцем. Рано оставшись без матери, рос, окруженный целым сонмом теть, на руках у любящей бабушки. Слава необычного ребенка, про которого сам Антон Рубинштейн отзывался с похвалой и уважением, преследовала «Шуриньку» с младых ногтей.
И вместе с тем – беспрестанное, доходящее до самозабвения творческое горение, истерики, нервные припадки и галлюцинации по ночам в молчащей квартире: «Тетя, слышишь шум?»… Путал корреспондентов, забывал, кому и куда послал письмо, небрежно и неряшливо «перебелял» рукописи и в таком виде отсылал их заказчикам… Такая небрежность дала повод Римскому-Корсакову, очень неоднозначно относившемуся к новому «Богу», брезгливо написать Анатолию Лядову об одном из наскоро «сделанных» фортепианных концертов Скрябина: «Милый Анатолий, просмотрите эту пакость; я просмотрел. Я ничего не понимаю, и вообще это свыше моих сил».
Меценат Митрофан Петрович Беляев, сыгравший значительную роль в жизни Скрябина, постоянно издававший его сочинения и улаживавший музыкальные дела композитора, писал в сердцах: «Дорогой Саша! Не сморкаешься ли ты иногда по ошибке ногою? Рассеянность твоя феноменальна…»
В объятиях черной музы
Женившись на кроткой черноволосой «Жуче» – Вере Исакович, подающей серьезные надежды молодой пианистке – «Шуринька» не изменился. Жена закладывала фамильное серебро, проводила дни дома, тоскуя о заброшенной музыкальной карьере. Четверо маленьких «ангелов» — Римма, Елена, Мария и Лев – забирали все ее время. Скрябин же шил одежду у лучшего портного, «гулял», увлекался очаровательными дамами и с подкупающей искренностью рассказывал о своих увлечениях жене. Та слушала молча, бледнела и дрожала, но никогда не говорила ни слова поперек: пусть ей больно, но так для Сашиного творчества полезней.
По Москве ходят слухи о «предосудительных похождениях» Скрябина, о романе с семнадцатилетней Марусей – одной из его учениц… Бойкая барышня поспорила с подругами, что «увлечет» знаменитого композитора и без особого труда добилась своего. Скрябин поговаривает о разводе, Вера молча страдает…
Эта история окажется сущей ерундой по сравнению с тем, что в недалеком будущем ждет терпеливую Веру, о которой брат Бориса Пастернака Александр позже вспоминал так: «Милейшая и какая-то особенная, она была воплощением доброты и душевной мягкости…». Эта мягкость не помешает Вере упорно отказывать мужу в разводе, когда игра пойдет всерьез: Скрябин влюбится в порывистую, с трагическим надломом брюнетку Татьяну Шлецер и навсегда уйдет из семьи. Страдать будут все: и сам он, и покинутая Вера, и вечно ожидающая оскорблений, играющая роль Анны Карениной «незаконная» новая жена, и дети от обоих браков…
Но пока этого еще не случилось, и Скрябин едет заграницу, где должно появиться на свет новое, ошеломляющее сочинение композитора – «Божественная поэма». Поначалу он останавливается на Женевском озере. За ним с детьми приезжает и жена Вера – «У нас довольно миленький домик, — пишет она подруге, — с маленьким, но хорошеньким садиком… У Саши есть комната на самом верху; там стоит пианино, и там он может уединяться…» Эта идиллия с «миленьким домиком» и «хорошеньким садиком» просуществует недолго: в Швейцарию, следом за ними приезжает Татьяна Шлецер. Вокруг «домика» закручиваются смерчи страстей.
Давний друг и меценат Скрябина Маргарита Кирилловна Морозова, приехавшая навестить своего обожаемого Александра Николаевича, только головой качала, глядя на выходки его новой пассии. «…Удивительно, как она была мрачна, я никогда не заметила, чтобы она смеялась… Во время наших бесед в саду она изредка вставляла слово, и обычно это было что-нибудь очень высокопарно льстивое по отношению к Александру Николаевичу, вроде например: «Когда Александр Николаевич будет господином мира, тогда это ему будет не нужно, но пока…» и т. д. Особенно меня поразило то, как Татьяна Федоровна подчеркивала каждое слово, сказанное Верой, и восклицала: «Не правда ли, какие глупости, Александр Николаевич. Вы слышите?!»…
Жестокий Мессия
Александр же Николаевич «был весь в своих мыслях» и искренно считал Татьяну Шлецер необыкновенным человеком, который «все знает и все понимает». Кроме того, он был совсем не против стать «господином мира». Он полагал, что вполне готов к этому. Ницшеанские идеи о сверхчеловеке кружили ему голову. Третья симфония, «Божественная поэма», которая владеет его помыслами, представляется ему единственной в своем роде: «Такой музыки еще не было».
«Шуринька» одержим мыслью дать человечеству «новое Евангелие», которое могло бы заменить «старое, отжившее». «Искусство должно сочетаться с философией и религией в нечто неразделимое… У меня есть мечта создать такую мистерию. Для нее надо построить особый храм…»
Для того, чтобы «подготовить человечество» к новому откровению, Скрябин идет проповедовать. Проповедует он в прямом смысле – рыбакам Женевского озера. По словам композитора, эти наивные души внимали ему с восхищением и готовы были за ним пойти куда угодно. Он, «как Христос» учил их «с лодки», а иногда и попросту – в кафе за кружкой пива. Маргарита Морозова прокомментировала все это так: «Самое удивительное было, что Скрябин верил абсолютно в то, что он сам, его Я стоит в центре мировой эволюции, что он призван через свое искусство преобразить мир, вернуть его к Единству…»
Речь шла о создании великой музыкальной Мистерии, но и не только о нем. Не последнее место занимало тут и пресловутое «самообожествление» композитора, заставлявшее друзей с тоской сомневаться: «В уме ли он?
И тем не менее, Скрябин – «в своем уме». Можно лишь сказать, что «ум» его отличается от множества привычно настроенных и построенных умов. В синей рабочей тетради он пишет: «Все есть мое творчество. Но и само оно существует только в своих творениях, оно совершенно тождественно с ними. Я ничто. Я только то, что создаю. Все, что существует, существует только в моем сознании. Все есть моя деятельность, которая в свою очередь есть только то, что она производит… Мир (время и пространство) есть процесс моего творчества… Ничто не существует, ничто не создается, ничто не осуществляется: все игра. И эта игра – высшая реальнейшая реальность. Все есть, как моя свободная и единая деятельность, и ничего вне ее. И сама она игра».
Вскоре Скрябин уедет в Париж – нетрудно догадаться, что там он вновь окажется не один. Он пребывает в «творческом опьянении», пишет поэтическую часть будущей «Поэмы экстаза» (кстати, крайне слабую), выступает. Грандиозность творческих замыслов, живая вода озарений смешивается с капризностью и избалованностью «гениального Шуриньки». Эта гремучая смесь и впрямь кажется чем-то изумительным по своему составу: тут и радость, и полет мысли, и убийственное простодушие, и сумасшедшая жестокость. Брошенной жене с четырьмя детьми он, например, отправляет такое послание: «И ночь эту плохо спал из-за тебя же! До тех пор не успокоюсь, пока не получу от тебя приятную весточку, пока ты не напишешь, что ты умница и ведешь себя хорошо! Пора тебе стать человеком и взять себя в руки. Смотри, кругом у всех сколько неприятностей, даже несчастья, и все-таки не только находят силу перенести, но еще и радуются!»
Вскоре наступит майский день, когда «Божественная поэма» будет исполнена в Париже. «Этот концерт будет первым возвещением о моем новом учении», обещал композитор. Он не сомневался в значительности своего создания. И точно – Третью симфонию ждал успех. Русский посол во Франции напишет Скрябину: «На войне у нас поражения, а в искусстве – победа», и эта фраза будет передаваться из уст в уста.
Он на короткое время возвращается в Швейцарию, к семье: начинается новая жизнь и он спешит открыть жене, что Татьяна Шлецер «в положении». Трогательная подробность: Скрябину кажется, что Вера «очень сердечно и мило это приняла».Когда через короткое время неожиданно умирает его старшая дочь Римма, он – в ужасе и смятении. Это – Божья кара, наказание за попытку начать «новую жизнь». «Мне кажется, я совершил что-то ужасное!» – пишет он Морозовой в полном отчаянии. Но – пути к отступлению уже нет и не предвидится.
«Попробуйте, Александр Николаевич!»
Впереди – Италия, долги, житье с Татьяной Федоровной на Ривьере, в крошечном доме, мимо которого с ревом носятся поезда. Здесь будет сочинена «Поэма экстаза» — одна из самых знаменитых его вещей: «…В тесной маленькой комнате с огромной неуклюжей кроватью, с лубочным изображением святого на стене…» И впервые Скрябин сыграет ее на разбитом пианино, «на полтора тона ниже обычного строя». «Это было совсем не то, что было до сих пор: такое, как я его сейчас вижу и чувствую, оно будет большой радостью, большим праздником…»
Эта «чудесная музыка, уносящая в область высокого идеала» (а именно так о ней отзывалось семейство знаменитого революционера Георгия Плеханова) – свидетельство о томлении творческого духа и животворящем сознании Вселенной – принесет автору Глинкинскую премию. Она станет его пропуском в Вечность, «талоном на место у колонн», по выражению Бориса Пастернака (кстати, в отрочестве обожествлявшем Скрябина).
«Творческое опьянение» Александра Николаевича, которое многие объявляли «сумасшедшинкой» вело его за собой. Философские выкладки и чтение мистических сочинений Елены Блаватской, которыми в ту пору был «заражен» Скрябин, окрыляли.
«Как-то раз во время прогулки… — вспоминала об итальянских днях жена Плеханова Розалия Марковна, — Александр Николаевич, с увлечением излагая свое идеалистическое «credo», сказал: «Создаем мир мы нашим творческим духом, нашей волей, никаких препятствий для проявления воли нет, законы тяготения для нее не существуют, я могу броситься с этого моста и не упасть головой на камни, а повиснуть в воздухе благодаря этой силе воли». Плеханов выслушал Александра Николаевича и невозмутимо сказал: «Попробуйте, Александр Николаевич!» Но продемонстрировать этот опыт композитор не решился».
В другой раз материалист Плеханов пошутил не менее удачно: встретившись с композитором рано поутру, он приветствовал его так: «Здравствуйте, Александр Николаевич. Какое чудное утро! Это мы вам обязаны этим несравненной красоты небом, широким морским простором. Спасибо вам, спасибо!»
Mania grandiosa
Но композитора томил уже иной замысел: великой «Мистерии», для которой он разрабатывал новый язык: Маргарита Морозова рассказывала, что как-то вечером, по уходе гостей он попросил ее задержаться и открыл перед нею сокровенную тетрадь в темном переплете. На основе санскрита Скрябин создавал новое всеобщее наречие для своей «Мистерии»: ведь во время последнего всечеловеческого действа народы должны будут слиться в экстазе, тут без языка не обойдешься!
Эта идея так и не воплотилась в жизнь, но и без того ядовитый композитор Римский-Корсаков не без иронии задавался вопросом о природе философии Скрябина: «Уж не сходит ли он с ума на почве религиозно-эротического помешательства? Ведь вся его проповедь о физическом и духовном слиянии с божеством что-то мало вразумительна, как непонятна его идея создания храма именно в Индии и непременно на берегах священного Ганга! Как все это близко к сумасшедшему дому, не правда ли?»
А ведь Скрябин действительно хотел быть истинным Мессией своей страны (поскольку верил, что – согласно учению Блаватской – у каждой расы есть свой Спаситель). Да и идея стать «господином мира» манила его воображение…
Во время недолгого пребывания Скрябина на родине в 1909 г (навсегда он вернулся в Россию только через год, в 1910), после целой волны необыкновенно удачных концертов музыкальные критики высказывали самые разные мнения: от хвалебного до убийственного. «Есть ли у нас на родине звезда ярче скрябинской, есть ли звуки пленительнее, чувства более утонченные, мысли более углубленные?!»… А вот и другое мнение: «Все это вконец болезненно извращенно. Это гениальность, граничащая по Ломброзо с безумием. Это – само безумие, mania grandiosa, игра в сверхчеловечество!»… Еще одна цитата: «Вы попробуйте «исправить» его грамматические или логические погрешности, и вы увидите, что ошиблись вы, а не Скрябин.»… И наконец: «Автора оставалось только оплакивать…»
…А слез ( в прямом, а не в переносном смысле) еще будет немало: в год возвращения Скрябина на родину умрет его любимый сын Лева и творец «всемирной Мистерии» не придет на его похороны. По Москве поползут слухи: виновата в этом Татьяна Федоровна, до сих пор бешено ревнующая к первой жене, отваживающая прежних знакомых… Скрябин заболеет нервной болезнью. Вскоре начнется Первая мировая война.
Ему оставалось уже совсем немного: в 1915 г автор «Божественной поэмы», «Поэмы экстаза» и новой, нашумевшей вещи «Прометей», неожиданно для всех заболеет фурункулезом и скончается в одночасье от заражения крови. Он не собирался умирать: «Мистерия» звучала в нем и требовала сил и воплощения. Она должна была длиться семь дней и семь ночей, объединить народы и просветить души. «Мистерия сама должна созреть… Ведь не я делаю Мистерию, я только знаю, что Мистерия должна быть, что она будет, я сообщаю о ней и содействую ей…»
«Прометей» был важным шагом на пути к неосуществимой «Мистерии» — в нем содержалась партия света «Luce», она должна была исполняться синхронно с музыкой. В ней был отчасти представлен так долго лелеемый композитором синтез искусств (гармонии музыки и цветомузыки): соответствие цветов радуги определенным музыкальным созвучиям. Записанная особым шифром, она впоследствии оказалась не поддающейся прочтению – ведь это был язык особого, «скрябинского» «цветного слуха», а о нем почти не осталось свидетельств. Да и на роль «всеобщего» языка он уж точно претендовать не мог…
Умирал он тяжело и мучительно. Узнав о том, что болезнь его смертельна, воскликнул, мечась по постели: «Нет – это невыносимо… Так, значит, конец… Но это катастрофа!»
Леонид Сабанеев напишет некролог: «Смерть его – это первый торжественный аккорд той Мистерии, которую он не мог написать в своей жизни, в этом физическом плену вещей, ибо самая идея этой Мистерии была шире пределов и возможностей человеческого существования».
Был апрель 1915 г, стояли пасхальные дни. «Христос воскресе!» раздавалось окрест. Поначалу было солнечно, потом небо начало стремительно мрачнеть, пошел снег. Учитель и друг Скрябина Сергей Иванович Танеев, ушедший в мир иной через несколько месяцев после похорон ученика, пробурчал горестно: «Хотел написать «Вселенную мистерию» и «Конец мира». Вот вам и конец…»
Гораздо менее добродушно отозвался о нем Алексей Лосев: «Молиться за него… грешно. За сатанистов не молятся. Их анафематствуют».
Как бы то ни было, Александр Скрябин – сверхчеловек и раб, червь и Бог — не спас мира и не привел его к катастрофе. Он его по-своему озвучил. А это, как утверждал его современник Борис Пастернак, и есть истинное «творчество» и «чудотворство».
