Одигитрия

Степа ничего не замечал. Он шел, радуясь. Сперва было чему радоваться – через редкий лес пробираться было неутомительно, синяк на лбу почти не саднил, и Емеля с Лялькой спорили, кому из них нести Одигитрию. Емеля все говорил, что теперь и он может понести – рана не слишком мешает, а Лялька ему не давала, говорила про рану: «Ну пусть не болит почти, все же это не пустяк какой-нибудь…». Пищала, что она, дескать, главная ответчица за икону. Степу все время разбирал смех – так здорово и привольно казалось ему после Костромы жить на свете. Только в голове тянуло – то влево потянет, то вправо, так канат на ярмарках тянут в разные стороны. Но это – бог с ним, вздор, ерунда.  
А потом – они, как в «Пятнадцатилетнем капитане», на манер потерянной экспедиции, принялись плутать. Сначала Емеля никак не мог поверить, что лесная дорога так заросла. Степа ему объяснял, что за три или сколько там года, что он не был на родине, все могло измениться – ну, кусты новые выросли или деревья бурей повалило: в Волчках, например, ураганом деревья ломало, ничего такого особенного тут нету. Емеля – как глухой, ничего не слышит, бредет, как бревно с глазами, даже странно. 
Потом еще встретили погорелую деревню – ну, не деревню, а то, что от нее осталось. Емеля сказал – она называлась Богослов. Какой-то дед, пахнувший онучами и рыбой, вместо пояса – бечева, шлялся там меж головешками. Емеля крикнул ему: мол, здорово живешь, дед, как, мол, покороче пройти в Заречье, я, дескать, запамятовал. Старикан – как шарахнется от нас в кусты, «Чур меня, недобрик!» – орет, а затем – как даст деру! Даже удивительно, что такие вот хилые старики могут так шустро бегать. После этого мы пошли быстрее – боялись, что лесной обитатель побежит доносить: как представили, что среди чащобы сталкиваемся с воинами муравьинского комиссара или покойного Макровьевича, сразу прибавилось сил. 
А когда понесло нас вдоль берега речки Шачи, тут и вообще стало не до смеха: после дождя под ногами глинистый берег чмокает и скользит, мокрый ольшаник по лицу хлещет, а макушку солнце печет – погода, как Емеля справедливо заметил, разведрилась после полудня… 
Емеля бранится сквозь зубы, Степка, подражая ему, тоже раза два чертыхнулся – оглянулся на сестрицу – не заметила ли, как они тут оба ругаются, но сестра брела понурившись, печальная какая-то, и Степа затревожился. Потом вспомнил, что они просто все от пережитого устали, и успокоился. 
Это уж в самый последний день их путешествия было: Емеля сказал: вот через реку переправимся, сквозь чащобу пройдем, и за леском – поле, а после –  станет на пригорке она, родимая, –  деревня, то есть. 
Из-за Ляльки вброд решили не переходить – вода ледяная, мужчинам – сказал Емеля, самое «то» босиком по такой вот воде, а вот дамскому полу – «неладно». Лялька даже и спорить не стала – отошла и села, по своему давнишнему обыкновению, на бугорок. Растрепанная, чумазая, весь подол платья висит лохмотьями, а глаза – как у сомнамбулы, как чернила пролитые.
Емеля нацелился переправу искать. Как раз неподалеку старую крепкую ольху на воду свалило – так он, значится, сразу по ней на тот берег и перебег, и их обоих позвал. А пока перебирались они, он сторожил: не грянулись бы в воду невзначай, но они не грянулись, перелезли благолепно, без аннексий и контрибуций… 
А в лесу, на том берегу, тропа бежит – ни с чем ее не спутаешь, только уж больно много валежника да сухары, по нашему это выходит – иссохшего дерева – да грязи нетоптаной на ней накидано… Будто и не ходит здесь никто. 
Поднялись от реки, стало быть, и совсем на холм через поле и соснежек – нигде ни голосов, ни окличек, ни лая собачьего –  ничего. И крыш нету. Вот как есть, нету крыш, ни одной… И старой церкви нету, ее колокольни беленой. И все заросло соснами: понизу мелкий подлесок, а поверх – уж штук десять разлапистых вымахало. Молодняк ольховый круглыми листьями тарахтит. Спору нет, есть здесь и кусты, деревья знакомые… А только улицы нету никакой. 
Емеля крикнул раз: «мол, здравья желаем, землячки»! Да только никакого ответа не воспоследовало: тишина, одно слово, лютая. Посмотрел он на спутников на своих – и они, видать, растревожились, Степан все выспрашивает, тормошит: где, мол, деревня-то подевалась, а что тут рассудишь? Здесь, говорит Емеля, поверху холма на реке стояла, а где теперь она стоит – без понятия. 
Лялька очень ясно помнила, что не успел Емеля пробормотать эти слова, как их всех троих словно бы ударило по лицу. Можно было ожидать чего угодно: ну, что сожгли деревню, или что всех жителей поубивали, или что по новому указу или там декрету всех Емелиных земляков угнали лес валить, или уж не знаю что… Но сама деревня – избы, церковь, колодцы и заборы, должна была стоять здесь хотя бы частично, хотя бы в виде пожарища.
Степа сказал: «Ты уверен, что мы туда пришли?» – и сразу же пожалел о сказанном. Емеля повернул к нему лохматую голову, карие глаза – медные пятаки, тусклые и круглые. Он был ошарашен. Он был попросту раздавлен. Такого он не ожидал, чего тут говорить. 
Он развел руками, и сел на землю. Пошарил в кармане – но папиросы уже давно у него закончились. В облачном небе над ними кто-то нехорошо простонал. «Подорлики», – пробормотал Емеля в забытьи, потом жалобно, совсем по-детски, оглядел обескураженные физиономии своих спутников и сипло выдохнул: 
«Здесь она была, вот вам крест», – и тут он действительно перекрестился истово и осторожно, как будто нес воду в пригоршне и боялся пролить.  
В небе опять вскрикнули. 
Лялька шмякнулась на кочку, Степа тоже куда-то упал. 
Под ними текла червленая река Шача, жестко опушенная ивняком и ольхой, и в ней крутились палки и ощепки обветшавших бобровых хаток, и куски льда. Кое-где лед еще стоял, перекрывая реку. Сосны круглили медные ветви по склону холма. Пахло просохшей на солнце прошлогодней травой и смолою, и разнообразными ветрами, и водой.
За ними недвижно и привольно стояли холмы в лесных, темных венцах – один широчайший холм маячил над другим,  – как водяное отражение. И так до самого горизонта, и, переваливаясь через него, тоже. Он хоть и был замкнут полуобручем ярко-синего леса в черных крапинах и рыжих подпалинах, но было без объяснений ясно, что там, за лесом, еще один, и так без конца. 
Солнце ходило по волнам этих важных, погруженных в себя лесов и высвечивало вдали то одну их часть, то другую, тасуя световую колоду. Тень легко перемещалась по огромному, молчаливому пространству, и оно казалось пустынной сценой, на которой солнце, неторопливо действуя, расставляет декорации, пробуя то так, то эдак. 
– А здесь есть еще люди? – спросила она, чтобы не молчать.   
– За шесть верст село Светлые Рогачи , – отвечал ей Емеля в тон, – Крутицы далече, да вот еще Богослов за рекой… 

Оглавление ПоказатьСкрыть