Одигитрия
То есть не на берегу, а в тинистом мерцании земли, там, где пещеры, всхолмья, тропинки вверх и вниз, корни висят… А Мимирович этот, не успели мы выбраться из хвоста, стал вертеться. Вертится он в зеленом свете юлой, мы на него глядим, как прикованные, только отошли подальше, чтобы хвост нас не задел. Под конец и различать перестали, где Мимирович, а где все остальное. И вдруг он как замрет! И видим: хвост у него снова – грушей, сузился! Он на нас свои рябиновые очи возвел, носом повел, и – шорх-порх! Только след в воздухе зажегся от жара: ускакал наш Мимирович в какую-то зеленую щель!
А след остался в воздухе и стал вытягиваться и сыпать искрами. И мы по нему пошли. Ну, то есть, не по нему, вдоль него, что ли. Кругом плесень какая-то, «зазелень кислая», как у нас в Сметанине говаривали бабы. А пахнет ничего: земляной глубью, глиной, влагой, корой и корнями. Лесом пахнет. А Степка идет, настороженный, физиономия хитрая, вслушивается в капель и шепоты. Я было хотела поинтересоваться, что это с ним, но тут и Емеля встал столбом, оглянулся на меня и говорит этак торжественно: «Ишь, – говорит, – беседу какую завернули!»
А кто завернул, где? Ничего расслышать нельзя. Мы идем дальше, и Степка снова рожу скроил, как нарочно! А мелкие искры перед нами в воздухе бегут, гаснут и вспыхивают. Даже красиво, хотя разве сравнится с зарей вокруг дуба!
Идем. Над головой – лес, это я сразу поняла. Наитием поняла как-то. Запахи – как в глухой чаще. И тут Степка засмеялся. Вокруг тихо, а он смеется! И Емеля ко мне подскочил, взял за руку: «Слушай...» – шепчет. Ну, взял и взял, подумаешь! Мне только поначалу отчего-то и слушать ничего не хотелось, я все прислушивалась к его руке. Пальцы у него затвердели, и мозоли на ладони, а ногти, разумеется, грязные… И плевать! Это только дураки выдумали, что, мол, порядочного человека всегда по ногтям можно узнать. Чепуха какая! Зато у него руки горячие и он так крепко держал мою ладонь, что…
А потом, будто сквозь его пальцы, я слышу – шебуршанье повсюду. Шевелятся стены, в ходах земляных и переходах кто-то снует, перемещается. И везде эти разговоры: крошечные, тонюсенькие, пискляватые голоски переговариваются со всех сторон:
– Желудь забрали!
– Слышь, Пухлявый, отдай желудь-то!
– Вот выпростаюсь, все желуди наверху съем…
– Вода говорит, корень надо мочить, чтоб он набух, раздухарился…
– Эй, куда ты катышом-то борзишься, туда не протолкнуться!
– А что, говорят, выхухолилась там землица, тепло…
– Да пока смерзлось здесь, вон туда фуфырься, там хорошо…
– Мышья трава прет! Смотрите все – у нее уши пухнут!
– Спячка у меня, товарищи. Еще вот чуток посплю – и вылущусь…
– А «товарищи» – это съедобное? Съедобное, а? А на зуб – как желудь или как?
– Да не сладкое это, а пустое, последыш. Так на земле чудилы друг друга зовут…
– Где ж ты услыхал их, оглядыш ты, шустряк!
– Да мы все с краю леса сидим, слушаем… От нас не скроешься, мы ж бузина! Знаем про чудил-то… Костромские они, у них маевка интерлиственная!
– А «маевка» – это съедобное, да? Да, толстяки? Съедобное?
– Да нет, это они вроде листьев – воздухом чавкают, болты болтают…
– Да они там наверху по всякому пищат, разве ухватишь! Вон они, чудилы, и к нам пролезли, видишь, вон ползут!
– Эй, Хвостатый, сдвинься, хиндявые катятся!
– Здесь лаз неподалеку, норка пригожая…
– Вода говорит, надо напоследок спячки побольше, тогда и размохришься как положено…
– Ой, чегой-то я распушилась, не могу, сама себе не верю, такая красота!..
Я засмеялась. Тут Емеля отнял руку, и снова ничего не стало. Шорохи едва заметные.
– Это души, – и Степка опять фыркнул.
– Точно, они самые, – хихикнул Емеля, дыша мне в щеку. – Я их, когда в земле грибом лежал, все слушал, надоели даже… Только там они подремучее были, здесь-то все больше веселые…
– Какие еще души?
– Это мыши еще нерожденные, семена какие-то, червяки, хомяки, ежи, белки, всякая мелюзга, – объяснил Степка важно. – Ну, их души. Они ж еще не вылупились, под землей суетятся, спят… Весной на землю полезут…
– А ты откуда знаешь?
– Я… Я с тех пор, как то зернышко с Мимировича съел, все такие вещи слышу, – сказал он, усмехаясь. – Сам не знаю, что со мной… да ведь вот и Емеля тоже слышит их. И ты смогла.
– Что ж, это хорошо, что мы сюда пришли, – решил Емеля наконец. – Здесь над нами лес костромской, по всему слыхать. И лаз какой-то. Скоро выйдем.
Уф, вроде все вспомнила! Очень не хотелось Ляльке попадать в этот «туман забвения», как она его окрестила. Этак скоро все самое главное забудешь: и про клад, и про подлого Николая, и про то, что они уже на земле, и здесь опасно. Все надо держать в уме, быть осмотрительней, думала она. Вот, к примеру, сколько времени они уже ничего не ели? Там, у Златорога есть им не надо было: вдохнешь меда – и будто хлеба только что испеченного наелся, напился горячим ароматом. А здесь? Она открыла глаза, осмотрелась. Степка свернулся калачиком у горящего по-давешнему костра. Спит себе и в ус не дует! А Емеля рядом на еловых лапах сидит: сторожит огонь. Мирные такие, и впрямь – как два брата.
Лялька приметила, что брат-разбойник косится в ее сторону и насторожилась. Но не успела она прикинуться, что дремлет, он привстал, широким жестом швырнул в костер все, на чем так удобно сидел, подобрался к ней. Видимо, утомился от молчания и теперь решил наверстать все, что упустил.
– У меня тут бабка живет. В сорока верстах от Костромы, под Муравьищем. Древний городок, с ярмаркой, с магазинами – все честь по чести. Только бы до Муравьища скорей добраться, а там через лес – к Дорофее, и никто нас не догонит, никто… – шепчет ей на ухо Емеля, обнимает, греет. Ковш на небе помутнел, завалился вбок. – Ты прости, что икону я тебе отдал и нести заставил. Она, видишь ли, у тебя сохраннее будет. Так и бабка Дорофея присоветовала.
