Одигитрия

А Емеле все трын-трава! Глаза блестят и  сузились по-калмыцки, соловьем заливается… 
Что у него на уме?
 – Утопил, потому, стало быть, что душа у него была лихая. Вольная душа – гулявая! Захочу, мол, и все на ветер пущу!   – А цепочку-то к бочке все-таки привязал. Чтобы вытащить потом под шумок.                                             
 – Да как бы он его выудил потом, сама посуди? Это же трудно… – высовывается Степка. 
– А почему ж нет? Душа атаманова – душой, а нужно будет – придет и достанет,  – сообщает Емеля, расковыривая прутиком переливающуюся в огне головешку. 
– Что значит – достанет? Твой Ляля умер давно, это ведь когда все было!
– Ну, это еще как сказать. Стенькина душенька-то, старики сказывали, до сих пор на земле мается, молельщиков себе ищет, чтобы, значит, упокоиться наконец…  Его солдаты государевы пленные в горах видали, беседу с ним вели… Чем Ляля его хуже? 
Костер все трещал, Степа и его названый брат притащили такую кучу хвороста и наломанных разлапистых ветвей, что никак они не прогорали. Лялька тоже взялась помогать, но быстро утомилась. Что-то запавшее в душу не давало ей покоя. Она привалилась к березовому стволу, котомку с Одигитрией притулила сбоку, зажмурилась… Свет зари, начавший было уходить из памяти, снова осенил ее лоб и память. Почему они решили уйти оттуда так скоро? Послушались Емели? Почему она не поговорила напоследок с Золоторогом, он бы выслушал ее, сказал бы что-нибудь утешительное на дорогу…
Ей одной сказал бы утешительное. Ведь ей так нужна помощь! Степке-то не так: он и слушать больше не желает про подземный путь и разговор с медами! …Когда они ломали еловые сухари для костра, она улучила минуту, решила его расспросить, ведь он один молчит, как стена. 
– Степка, что тебе-то меды посоветовали? Про Емелю ты знаешь и про меня, а мы про тебя ничегошеньки… Это нечестно. Расскажи. 
Только и всего. А он возьми и отрежь: 
– Не хочу. 
Так прямо и выпалил: «Не хочу». Ни стыда ни совести. Хоть бы соврал что. 
Она подвинула промокшие ноги поближе к огню. Чудной лес. И ковш странно висит: не там, где ему положено.
Вот как он ей ответил, поросенок! Но это было уже здесь, в лесу. А до того ей казалось, что они со Степкой заодно: пусть себе Емеля ломается, а они-то оба все понимают. Ох уж этот Емеля! И то ему не так, и это не эдак. 
Когда они упали с вышины, и закат весь разом пропал, и выпрыгнула на них каменная пустошь, и заслышался этот кипящий шум… Когда все это случилось, разве трудно было помолчать немного! И Степа это почувствовал.
Он, верно, тоже вспомнил, что Златорог пообещал им проводника и бояться не нужно. Пускай себе кипит вода! А вот Емеля явно перетрусил и пошел ругаться: мол, этот Златорог нас сюда выкинул, чтобы мы последнего ума лишились, мало нам всяких бед, верь после этого медам… И что он так и знал, и чуяло его сердце, и катись оно все к чертям и к распродьяволам… Но тут Лялька его осекла: ведь, строго говоря, стояли они не на земле, а вовсе даже  неизвестно где, и незачем было кощунствовать и ругать стража – и неблагодарно, и не к месту совсем. 
А пустошь – круглая, и вся усеяна яйцеобразными камнями – и такие они серо-белесые, эти камни, такие одинаковые, что смотреть противно! Просто груда камней и ничего больше. А за ними – что-то шумящее и гремящее прямо самоуслаждалось, упивалось своим грохотом, честное слово! Трудно им пришлось! Они ступали по камням, а камни под ногами осыпались известковой пылью, скрипели и пыхтели.
Но главное не это, главное – вес! Откуда вдруг навалилось в тебя столько всего: и тяжесть сердца, и грузность тела, и ноющие струны в ногах! А венчают все это чугунные головы… Говорящие головы – ведь чтобы не чувствовать страха, они со Степкой принялись взахлеб вспоминать про дерево, и его остров, и его свет, и помянули добрым словом Золотого Зверя… А Емеля в молчанку играет. То он ругается, как извозчик, то слова из него не вытянешь. 
Но им со Степкой это вскоре стало все равно, потому что начался мрак. Да, вот именно: начался, напал, откуда ни возьмись. Как черная стая летучих мышей: раз, и застлал воздух. И все исчезло, то есть почти исчезло: камни под ногами едва видны, туман какой-то лезет, и тоска такая, что хоть кричи! И грохот.  
Но это еще что… Вот, когда дошли… Там, за пустошью, огромная воронка – вся в пенных хлопьях. Крутится-вертится, свистит, орет черная вода… Вот тут-то   нам впервые стало страшно. Никаких берегов здесь нету: лишь эта промоина бездонная, камни за спиной и больше ничего. И мрак все гуще, черный, как свежая вакса. И воняет так же: чем-то малоаппетитным… 
Лялька засунула руки в рукава пальто, как в муфту, села поудобнее, и продолжала вспоминать, зажмурившись. Она слышала, как Емеля со Степой шептались, как стреляли в костре шишки, но все это было ей сейчас неинтересно. Правда, потом из шепота братьев вылупилось какое-то знакомое слово. Лялька бы и не заметила этого, но уж слишком навязчиво повторял его Степа. Лениво вслушалась. Вроде слово это – «кровь». Вот умалишенный! Что же все про кровь рассуждать! Далась ему эта политика! Она зажмурилась крепче и поплыла. Тут кто-то слегка толкнул ее в бок. Открыв сердито глаза, она встряхнула головой и  чуть не нос к носу оказалась с Емелей. Тот быстро выпустил из рук ее котомку. Вид у него был и вороватый и виноватый вместе.
– Емеля, ты зачем… –  слова не шли с языка.
– Да ты спи. Ты прости. Ты спи, –  забормотал он. – Я тут все мою икону ощупывал – здесь ли… Мне помстилось…
– Да здесь она, я ее берегу, –  сказала Лялька, успокоившись. Вот ведь чудной! Всего боится. И Степка тоже молодец: каркает: «кровь, кровь»… Лучше бы о Златороге поговорили, ей-богу… 
Но тут она ощутила, что надо ей вспоминать дальше и не отвлекаться.    
…Да, воняло там скверно. Но хуже всего – это вода так называемая. Через нее не то что переправиться, ее даже тронуть мизинцем страшно до озноба. И вдруг… Да, и вдруг появился этот шарик. Нет, был он больше похож на орех грецкий. Прямо из тьмы на нас – ка-ак выпрыгнет… Как все эти Мимировичи прыгают! Куда до них циркачам на земле, всяким там гуттаперчевым мальчикам и воздушным гимнастам… 
И вот он перед нами на камнях: мордочка острая, глаза – как рябиновые ягоды в мороз, мех белоснежными иголками торчит, а из-под меха что-то золотится. Его потому и видно сразу, что он как-то весь из-под меха сияет. Подпушь, что ли, у него такая? А хвост у него грушей, небольшой на вид. Он ничего говорить не стал, может, они и не умеют, ведь тот, в гранатах, тоже ничего не говорил... 
Так вот, говорить ему было не к спеху, зато он стал надуваться. 
Так стеклодувы выдувают бутылки. В Венеции, еще до Николая, я это видела… На острове Мурано. Стеклодув взял какую-то ерунду раскаленную и стал туда дуть. Весь налился краской до ушей и дует. А она все растет, как живая, только горлышко осталось тонким, а все остальное – раздалось, увеличилось раз в пять…  
Вот и наш Мимирович  дулся-надувался, и весь дух у него в хвост ушел. То есть – хвост оказался вроде бутылки, а сам Мимирович – вроде горлышка… Он-то маленьким остался, а хвост… Хвост у него разнесло на полпустоши, ей-богу. Пушистый хвост с выемкой какой-то в середине, ладьей. Он подошел прямо к бурливой воронке, встал к ней задом и хвостище на воду опустил. И тот лег на нее, как лодка, как плот… 
Это надо ж такое! Самого Мимировича можно запросто с орехом спутать, зато вот хвост ты не спутаешь ни с чем, потому что ничего подобного отродясь не видел... Да… Емеля только рот разинул и стоит… Зато мы со Степкой сразу сообразили: мы в этот его хвост сели. Именно подошли и сели. Он твердый и нежный одновременно, края у него высокие, не заливает. А с исподу он непромокаемый, как утиное брюшко. 
Мы Емелю в него чуть не силком втащили. Мне так показалось, что больше всего, больше медов, его этот хвост впечатлил. Мы в него забрались, Мимирович подпрыгнул, хвост по воде выровнял, и как стрельнет орехом над водой! Он летит пулей, а мы за ним в хвосте… Я, надо сказать, тут завизжала. Сроду не визжала, а тут… Черт-те что. Степка, весь бледный, на меня опрокинулся, качнуло его, и я сразу перестала вопить… Неловко стало. Да и потом – какой толк горло драть, если мчишься с такой скоростью, ведь дыхания никакого нету. Я даже воду кипящую толком не рассмотрела… Не успели разобрать, что к чему, уже на другом берегу очутились.

Оглавление ПоказатьСкрыть