Майя

Пальцы дрожали, и Асе иногда представлялось, что краем глаза она ловит что-то – то ли взметнувшуюся темную Машину юбку, то ли чье-то отражение: как будто бы стена коридора, видимая из комнаты, на глазах растекалась, теряла плотность и делалась зеркальной, цепко отражающей даже то, что не ждало быть уловленным в этом мире.
Первый ключ был явно от двери в кабинет, он не подходил ни к одному из ящиков красного дерева – наглухо запертых, с волнообразными впадинами замочных скважин. Ася боялась поцарапать лак, и поэтому очень осторожно принялась пробовать ключи: много было похожих. Медный ключ с длинной бородкой внезапно вошел глубоко, что-то хрустнуло, и потянуло странным запахом – то ли тлена, то ли вербы. Ася дернула нижний ящик на себя, он поддался и тяжело, словно нагруженная рыбой сеть, вытянулся наружу.
Здесь лежали какие-то записные книжки в ледяных клеенчатых обложках, то зеленые, то черные. Сверху – стопка разрозненных бумаг. Дрожащими руками Ася сдвинула их и бросилась перебирать книжки, все время оглядываясь на дверь. Те, что она успела пролистать, были густо исписаны тонким, стрелообразным почерком, но все это были какие-то колонки цифр, подсчеты, расчеты. Видимо, они сохранились от времен бедности, когда Юре приходилось считать каждую копейку.
Действительно, запись «шерстяной платок для Кошуры – 3 руб. 15 коп.» или «долг в булочной – 2 рубля» трогали своей робкой скудостью, не вязались с образом прославленного молодого поэта. Последние книжки были куда менее истрепаны, даже обложки были у них кожаные, коричневые. Чувствуя, что делает что-то нехорошее, постыдное, Ася все-таки выхватила одну из них, пролистнула лихорадочно. Списки были вроде другие, и стояли в них не цены на товары из лавочек и прочие жалкие подробности жизни, а какие-то названия: «Медлит случиться», «Золотые титаны», «Сады, а может…»  и  еще более странные. Сердце ужасно колотилось и мешало смотреть. Напротив каждого названия стояли цифры куда более впечатляющие, чем раньше: 300, 370, 400 рублей, и почерк был вроде как изменен – то ли тот, что в первых книжках, то ли другой, будто пишущий выводил буквы и цифры нарочито неаккуратно, залихватски. 
В прихожей раздался звонок. Прежде чем, Ася успела подумать, что Маша не стала бы звонить, она бросила книжку назад и попыталась захлопнуть ящик, но какая-то отдельная смятая бумага попала в щель между задней стенкой ящика и столом и не давала закрыть. Руки у Аси ходили ходуном и ее не слушались. Звонок раздался снова. Она надавила сильнее, но ящик не закрывался полностью, и сразу видно было, что его трогали. В отчаяньи она вскочила и тут же увидела перламутровый разрезной нож на краю стола. Это было спасением. Вытянув руку с ножом, насколько смогла, она кончиком тупого лезвия подцепила в темноте древесных глубин ненавистную бумагу и вытащила ее почти сразу. Звонок теперь дребезжал, не переставая. Ася сунула бумагу в вырез платья, хлопнула ящиком, повернула ключ в замке и швырнула связку в раковину на бюро. Нож полетел на стол. Она пригладила волосы и пошла открывать.
 Хуже всего, что это была не Машура. Это был Баюн. Он перешагнул порог так по-хозяйски свободно и вместе с тем так медленно и тяжело, что Асе сразу же пришло в голову: нечто странное с ним творится. Его лицо было изменено, будто легкая гипсовая маска теперь лежала на нем и не давала чертам определенности. Прежде светлые серые глаза замерзли и сделались почти неподвижны. В смятении она подумала, что их встреча диким и неприятным образом повторяет ту, в авдошиной квартире, и воспоминание об этом помогло ей собраться с духом. Она не отпрянула от него и не бросилась бежать, а встала в коридоре, скрестив руки на груди.
- Как вы смели сюда прийти? Это квартира Юры и Маши. Они… Она вам такого права не давала.
- Мне это без разницы,  –   сказал он, и голос его прозвучал на удивление ровно. – Я терпеть вашу грязную ложь не желаю. Вы вот скрываетесь от меня, подначиваете своих друзей лгать мне в лицо, но я… Я вас предупреждал…  – не обращая внимания на Асю, он неспешно снял шинель, повесил на крючок, скинул фуражку.
- Мы поговорим,  –  сказал он веско, и, наступая на Асю, двинулся по коридору. Самое отвратительное во всем этом было то, что первая сцена с ее бурными объятиями повторяться явно не собиралась: Баюн шел на Асю, словно не замечая ее, и от этого непонятно было, как действовать, что сказать ему.
Пришлось отступать. Она что-то говорила ему, просила уйти, обещала даже потом все объяснить – не здесь, только не здесь – но все эти мольбы, приказы и выкрики наталкивались на гипсовую стену его отчуждения и лопались, как мелкие мыльные пузыри.
Так они оказались в комнате Юры – снова там – потому что дверь в нее была распахнута, и горела позабытая в волнении лампа.
Баюн выдвинул едва ли не на середину стул и, сгорбившись, опустился на него. Ася встала в дверях.
- Я буду вас судить,   –   проговорил он, внимательно оглядывая ее, круг света от лампы, замерший письменный стол.
- Судить,  –   повторил он спокойно, и что-то дернулось в его взгляде.
- Ваня, вы говорите вздор. Уходите отсюда немедленно. Это чужой дом. Маша скоро вернется.
- И не подумаю,  – он посмотрел на нее стеклянно. – Я видел ее. Она на собрании. Я соврал, что у меня дело в типографии на Пречистенке. У нее и в мыслях нет, что я приду сюда. Она ведь сообщила мне, что вы уехали… А ведь вы и ее втянули в этот обман, что разве не так? Это ее-то, Машку, а ведь она никогда не лжет… Это вы прирожденная лгунья, актриса. Вы как-то эдак действуете на людей…  Впрочем, ладно, это все в сторону…
- Ваня, я не хотела и не хочу вас обманывать. Я вам честно сказала тогда, что не люблю вас. Разве обманщица стала бы…
- Молчать… Молчи, говорю. Ты меня обнимала. Ты… была со мной. Ты обещала потом, что…
Асю трясло.
- Ваня, послушайте, я ничего не обещала. Все это произошло… Я не знаю как… Я не знаю, почему я… А что, было бы лучше, если  вы бы меня изнасиловали?
Баюн притих. Он по-бычьи нагнул голову, руки вцепились в стул. Такого вопроса он, видимо, не ждал.
- Но и я тебя не принуждал,  –   сказал он, опоминаясь. – Ты сама…
- Это не так, - по мере того, как он затихал, Асина ярость норовила прорваться наружу. Ярость и жалость. – Но я не желаю вспоминать. Я не хочу тебе лгать. Поэтому я здесь, у Маши. Но я собиралась все сама объяснить и тебе, и тетушке твоей, переехать от вас, чтобы…
- Ты меня предала,  –  он уже не слушал. – И я тебе, помнишь ли, обещал… Обещал, что так не оставлю.
Тут он стал осторожно подниматься со стула, то ли плохо понимая, где он находится, то ли завороженный какой-то мыслью.
- Здесь вроде святилища какого-то устроено. Холодно и пахнет иконами,  –  он помотал головой, усмехнулся. Ася уже ничего не могла ему ответить. Она видела, что та, прежняя сцена в авдошиной прихожей каким-то неведомым образом дополняется воплощенным теперь насилием – потому что насилие было и там, но не успело прорваться наружу, а теперь… Теперь оно словно спешило доиграть сцену, договорить свои слова.
- И раз уж это святилище, здесь имеется нож для жертвоприношений…  –   продолжал он, подходя вразвалку к столу.
Что-то произошло. Теперь Ася глядела на все словно бы из коридора, и ей подумалось, что Юрин письменный стол, только что бывший поруганными яслями, станет теперь жертвенным камнем, и это как-то странно ему подходит. Она заметила, что Баюн поднял разрезной нож, повернул его, разглядывая, затем положил на ладонь… Делал он все очень мирно и не торопясь – будто в полусне.
Когда он подошел к Асе, так и не тронувшейся с места, и схватил ее чуть ниже плеча, она не шевельнулась. Она и впрямь виновата. Она предала, но не его, а те, других. И Юру. И Машу. И того, с сандаловыми пальцами. Она чувствовала  только свою вину и уместность происходящего. Баюн дернул ее на себя – то ли обнять хотел, то ли что еще. От его грубого движения раздался хрусткий шелест. Это зашуршала за пазухой украденная бумага. Лицо Ванино искривилось, гипсовая маска кусками начала падать, по щекам побежали трещины и щели.
- Что, письма прячешь? От любовников? Письма? – выговорил он сквозь зубы, глядя теперь, как прежде, ей в глаза.