Майя

И, удивительное дело, каждый раз, побыв так у вокзального окна, Ася уходила с Николаевского с успокоенной душой и бешеным сердцем, в котором вскипали новые силы и всплесками переливались через край.  
Вот и сейчас она вошла в ресторанный зал и спросила кофе. Снег пухлыми капорами покрывал фонари у входа, и их железные узоры казались завязками под самым горлом. Пахло борщом и свежими скатертями, как всегда, как и до Ясной; взревывали за окном паровозы, густо синел дым из труб – поезда уходили на Север. Людей было немного – слишком уж ранний час, предзимний, холодный. По перрону ходили мужики в фартуках, с лопатами, сбрасывали снег на рельсы,  перебрасывались скорыми речами. Какие-то двое военных стояли, облокотившись, у буфетной стойки и изредка поглядывали на Асю – и она отвернулась к матовому, подернутому внутренним теплом стеклу, потому что против воли снова вспомнила Баюна и его взгляд.
Ночью Машура сказала ей: «Ваня? Что ж, он отличный товарищ, только говорлив не в меру, и со всеми-то он в друзьях… Много дельного они в своей типографии выпускают, это так. Для народа очень стараются, с «Посредником» сотрудничают… Я заметила, как он на тебя смотрит, да что там – этого не заметить трудно… Вот и не знаю, что тебе сказать… Он по всему хорош, но что-то есть в нем невнятное… Ты будь осторожна с ним».
Это «будь осторожна» Асю развлекло и насторожило. Машура и сама не могла объяснить, почему она так отозвалась о старом товарище, – по всему, Баюн ничем не заслуживал такого. Она только сказала, что Юра в последнее время  в кружок не ходил, а про Баюна как-то раз обмолвился, что он «интеллигентничает напоказ, а сам весь земляной». Но что это значило,  она говорить не хотела или и сама не понимала, что почудилось тогда Юре.
Юра был найден в подъезде дома, где жила эта актриса Смелицкая, про которую газеты до похорон юноши загадочно писали: «Одна наша выдающаяся актриса, чье имя по известным причинам нас просили не называть. В интересах следствия мы должны пока молчать и о подозреваемом, который…» И по-прежнему – сплошные умалчивания… Видимо, следствие никуда не двигалось. Маска, кто ты? Но все это, похоже, был какой-то трюк, путаница –  все эти умалчивания –  потому что они никому не помешали говорить про Смелицкую направо и налево, Ася сама слышала в церкви, как ее обсуждали и хвалили…
Краем глаза она зацепила тогда высокую статную даму со скуластым, очаровательным лицом, просвечивающим из-под вуали – немного  «вамп», немного трагическую героиню. Наверное, такой Ася и видела себя  иногда: горделивой, таинственной незнакомкой.
Кофе был невыносимо горяч, на скатерть упало несколько капель, и крахмальная снежность ее немедленно покоричневела. Ася сидела и смотрела на эти пятна. Медленно-медленно изнутри ее заволокло каким-то стеклянным дымом, перед глазами четко расположились коричневые круги, все вокруг сделалось глухим и обезличенным. Она замерла, ровно глядя перед собой. На самом деле попала в мир далеко отсюда – в воронку бессмыслицы, надвигающейся боли. И откуда-то из глубины начали слышаться ей ручейки, ручейки, ручейки: уехать, немедленно уехать, оставить все, на Север, на север поскорее, в Доброе, не раздумывая… Непонятное отвращение все сильнее захватывало сердце, как если бы оно не хотело чего-то, а его заставляли.
И в этом предвкушении жестокости Ася встала, схватила со стула  сумочку и перчатки, и, застегивая шубку, пошла к дверям. У кассы почти никого не было видно. Второй класс до Новгорода стоил примерно половину того, что было у нее в кошельке. Не раздумывая, она отстраненным, не своим голосом попросила билет, ей вежливо сказали из окошка, что купить его можно еще не теперь, а «вот полчасика погодите, барышня, так и приобретете, а покамест на этот поезд билетиков нету еще».
Она принялась ходить по залу. В прозрачных окнах гасли последние дымные фонари, и светло веял снег – давно уже припустила метель. Она вышла, постояла, глядя на серебряные, извивающиеся вдали пути, затем снова вошла в залу, подошла к киоску с открытками и газетами. За стеклом лежали дивные реки, леса и парки – виды России, которые она так любила. Дядюшка Иван Федорович не раз говорил ей, что сейчас идет жестокая конкуренция между издательствами, потому что многие из них готовят теперь открытки живописные, представляющие новые течения в искусстве или  музейные экспонаты, а спрос на фотографии русских видов в последнее время уменьшился. Держится его дело во многом благодаря новгородским меценатам и любителям. Издательство в Ручьях со своею типографией ярко представилось ей, и кончики пальцев согрелись – показалось, что на них опечаталась черная краска.
Глядя на облачно-белые скаты холмов и стены монастырей, Ася никак не хотела представить себе, что кто-то этого не любит, предпочитает иное, красочное. За десять копеек можно было  купить две открытки; и наметив взглядом какие-то снеговые рощи и мостик через овраг, она совсем уж решилась попросить оба вида, как вдруг осеклась.
В  прямоугольник угольной рамки смотрело, словно из окна, прекрасное лицо со знакомыми глазами. Губы у юноши были полуоткрыты, мягкий овал лица совсем не напоминал машурин облик, но вот глаза… Кротчайшей печалью затененные зрачки под нежными веками делали еще мучительней торжественность этого взгляда, его церковно-детскую праздничность. И более ничего «поэтического» не было в этом облике – ни волнистых волос (они были тщательно причесаны и только чуть курчавились по бокам), ни бархатных бантов и курток. Он был одет в студенческую тужурку, без фуражки, одна рука словно мнет на груди синюю ткань, другая опущена вниз. «Пахнет дымом праздничных курений, сладостными всхолмьями земли…» и дальше – про надежду. Но надежды в этом лице не было. Была скрытая, кроткая гордость и замкнутость. И, Господи, как же смотрела Маша из этих глаз, хотя и были они с братом непохожи – теперь Ася это видела – с какой любовью смотрела она!
«Юрий Поляков» ветвилась надпись внизу. И рядом – еще открытка-портрет. Скуластое, узкое лицо, почти пепельное – лицо химеры. Мягкие, цвета золы, локоны на висках, жемчужное платье со шлейфом. Взгляд тоже серый, внимательно-отсутствующий. И на шее – весь в тенях –  жемчуг. Как у Али Муромцевой. Это Смелицкая, актриса Камерного Театра, что на Тверском бульваре. Та, в чьем подъезде нашли Юру. Только теперь об этом можно говорить вслух, и называть имена. Рядом они неслучайно. И увидела она здесь Юру – до того невиденного, со скрытым в смерти лицом – не просто  так. Будто сняв наконец свою туманную маску, он попросил Асю не оставлять его, остаться с сестрой, здесь, в чужой Москве.
Когда она села в трамвай, чтобы ехать обратно, в сумочке у нее лежала фотография Юры. Портрет Смелицкой она покупать не стала.