Майя
- А где же его тетради? – спросила Ася у осиротевшей Юриной сестры, застывшей посреди хорошо знакомой ей милой комнаты. В Асином тоне было столько печального желания узнать поближе того, кто ушел, что сестра его ответила:
- Он не хранил черновиков. Сжигал. Брат говорил, что это – закулисная работа души, и никто не должен видеть…
- Знаешь, я сама пишу, - произнесла Ася задумчиво. – И сейчас думаю: какие все-таки люди разные… Мы с Юрой, то есть… Я наоборот – люблю тетради, даже свои прежние черновые из дому привезла…
- Ты пишешь? Да? Как хорошо! Юра так обрадуется… Он любит, когда в дом приходят поэты, и я люблю очень… - Ася смотрела на нее. – Ох, ты заметила, что мы о нем, как о живом?.. Как будто…
- Заметила, Маша. Давай будем делать что-нибудь. Давай выпьем чаю.
- Да, да. И еще – ты мне почитаешь свое, а я тебе – Юрино. Он чудесно писал, Юра. Он мне говорил часто: «Зовет кот кошурку-Машурку стихи читать», как в подблюдных песнях деревенских… Это у нас игра была такая, он меня кошуркой звал… Пойдем, пойдем…
А потом под лампой читали стихи. Машура читала с застенчивой торжественностью, подстать глазам и всему лицу своему, что с каждой минутой делалось все знакомей, все узнаваемей. Словно бы стекло, сквозь которое на него глядела Ася, становилось прозрачнее и прозрачнее.
Стихи Юры были похожи на рассыпающиеся яркие зерна калейдоскопа: не успеешь увидеть один образ, глядь – и он уже неуловимо перетек в иной, расположился непонятным каким-то узором. «Все невесомей, все звучней поет во мне незримый рой моей тоски, чужих скорбей… чужой хвалы, беды чужой…» И было в них, несмотря на всю горечь, что-то детское, новогоднее, с вглядыванием вглубь серебряного елочного шара, с попыткой понять – то ли это волшебные двойные окна изнутри проступают в нем, то ли просто отражаются внешние крестовины рам. «Пахнет дымом праздничных курений, сладостными всхолмьями земли, пахнет небом, счастьем уверений, что надежда ждет тебя вдали… То ли ветер это, то ли просто обморок, и морок, и обман, И могилы старого погоста светятся сквозь утренний туман».
Машура прервалась, принесла чашки, разлила чай. Она все делала затверженно и спокойно и не позволяла себе помогать. После стихов комната затянулась неслышной рябью – так на зябком рассвете в воде словно проступают тысячи ячеек медовых сот. Ася уселась поудобнее, подперла голову руками. Она впервые говорила свои стихи кому-то незнакомому, не считая того случая в автомобиле с Галаховым. Но то все казалось сейчас ненастоящим.
«Храни тебя Господь, мой друг от недалеких бед. И очертанья тонких рук, и серый полусвет, и пар дыханья на стекле, и пальцев жгучий лед… храни тебя Господь, мой друг, когда зима придет…» И про синее покрывало, и про «запахли улицы свежим ветром», и про малиновые лозы…
Маша не глядела на читавшую, но, когда задохнувшейся наконец Асе пришлось все-таки остановиться, она поднялась из-за стола так быстро, что задрожали чашки.
- Асенька, спасибо… Вот бы Юра порадовался! Он все говорил, что стихов много, а поэзии сейчас мало, я его все Брюсовым дразнила: дескать, это Брюсова, а не его мнение… А он настаивал: нет, это мое, это я сам понял… Смешной… Мальчик мой, Юрочка… Мальчик мой…
И Машура прижала руки к щекам, и отошла к подоконнику, где стояли травы. До рассвета было еще жить и жить, и Ася поняла, как тяжко может быть тем, кого никто любимый не встречает у двери, никто уже не встретит…
Утром она уходила из этого дома с такой ясной головой и таким наполненным невыразимой жизнью сердцем, будто не умершего они оплакивали, а удивлялись и ему, и себе. Ася увозила от Машуры последний номер «Весов» с юриными стихами, веточку вереска и просьбу – настойчивую и жаркую – придти вечером. В ушах шумели дневные звуки: отдельным сочным грохотом раздавались по булыжнику копыта, звякал трамвай, кричали и разговаривали люди. И все это переплеталось со сладостными водами земли, с пунцовыми розами в церкви, с дымом папирос, запахом ладана и трав, с прерывистой речью Машуры, когда она говорила у окна: «Отец не пожелал нас знать, когда мы уехали… «Отреклись от веры предков», так он написал нам с Юрой… А мы не хотели быть евреями, как все они… Мы не хотели жить своим еврейством, обосабливаться… Мы русские с Юрой, мы любим Россию, хотели служить ей… »
