Майя

- Вы? Вы, как всегда оплетаете меня словами. Но я не поддамся. Я нашла юрину записку о ненависти к вам, о рабстве… Или нет, погодите, может, это не про вас?
- Наконец-то. Я же говорил, крылатые субстанции опасны. В отчаяньи Юра хотел покончить с собой, но я случайно узнал об этом…
- И, разумеется, благородно спасли юного поэта.
- Разумеется. А почему вас это так веселит?
- Потому что все это неправда. Баюн… Ваня говорил, что Юра был в партии. Он видел его на Хитровке,  и Юра…
- Просил никому не говорить. Ваня ошибался. Поляков приходил к Закрюку – за летучими и прочими веществами. Это было уже в последние годы.
- Откуда вы все это знаете?
- Кому же знать это как не мне? Вот черт, прислушайтесь – снова этот скрежет… Как бы звезды не осыпались… Простите, я вас оставлю на минуту…
Галахов вернулся нескоро – в левой руке у него было что-то, напоминавшее сачок. Он вытащил из кармана пиджака белейший носовой платок с меткой, промокнул лоб. 
- Похоже на признаки землетрясения, – он отнес сачок в теневой угол зала, сполоснул пальцы в воде бассейна. – Хотя, может, не сейчас… Еще не готово, –  - бормотал он, – несколько лет потерпит… Покамест можно снова запереть…  Немного времени есть... Вот только цепочка выдержит ли?.. 
Он настолько был занят собой и своими подсчетами, что Асе пришлось постучать его по плечу. Извилистые глаза сквозь безначальный туман взглянули ей в лицо. 
- Неужели ты не поняла, что ему и лицо изрезали поэтому? Чтобы никто не смог опознать? Худой, бледный, черный… Точь в точь Юра. А когда я сразу же подтвердил, что это он, никто уже и не думал оспаривать… У меня есть определенный вес в самых разных кругах… И этим можно пользоваться, раз уж тебе по душе такое слово, – беззастенчиво.   Тем паче, что сам Юра готовился к этому, ни с кем почти перед тем не встречался из бывших товарищей, намекал кому надо на свою любовь к Смелицкой… К ней он, конечно, в ту ночь не ходил, отсиживался в тайном месте. Пришлось ему поделиться одеждой с приговоренным. Тот был, как сказал бы Закрюк, «нанюхамшись» и без труда дал себя одеть… в чужое.
- Но Маша? Как она могла ошибиться?
- Это было самое трудное. Всего одна минута в морге – и конец. Но Юра внушил ей, что его красота – это его смысл и бытие. Изуродованное лицо не вязалось у нее с Юрой… Грязное, избитое, в ранах… Кроме того, не забывай, они были чем-то очень схожи – овал лица, выражение, черты…  Да и раны шли наискось, так, что губ, например, и лба просто почти не оставалось… прежних. Я не случайно решил дать Юре уйти именно таким образом.    
- Кто этот кто-то? Кого вы убили вместо Юры? Неужели же он, поэт, допустил такое?
- Кто был убитый – неважно. Что оттого, что я тебе скажу его имя? Оно вычеркнуто из всех списков… А что касается  Юры – он  знал, что тот человек обречен, и сделать с эти ничего нельзя. Зная силу… моей организации, он покорился обстоятельствам. Это был прекрасный выход. Кроме того, он пошел на это, чтобы освободить сестру. 
- Освободить? Как это жестоко! Он и не подумал, что для Маши…
- Память о нем и его дивной душе вынести легче, чем его присутствие. Ее любовь была болезненной и вязкой, она ничего не могла сделать для него, терзалась, рыдала, билась в истериках, хотела быть ему кем-то большим, чем сестра. Он был слишком совершенен – так ей казалось, – а это трудно вынести… Она не пошла на похороны и попросила товарищей не ходить, потому что лучше уж память о вечной красоте, чем уродливая смерть. И ревность. Теперь у нее все будет по-другому.
- Откуда вам это известно?
- Опять ты об этом… Это же скучно, наконец.
-Значит, Юра решил уйти из прежней жизни? Перестать быть поэтом? 
- Он перестал быть в той жизни, а в посмертии… Кто знает… И он сам это выбрал, не забывай об этом. Как и ты.
- Я ничего не выбирала.
- Это не совсем так.
- А… Майя? Ее тоже нет больше?
- Как сказать… – Галахов поглядел в угол, где трепыхался от гуляющего по зале ветра странный сачок для ловли звезд. – Это зависит… От множества вещей…
- Вы ничего не скажете мне на прощанье? – Ася встала. Ветер обежал вокруг, как пес, и подергал ее за платье.
- Прощанье… Это так же неприятно, как упустить рыбу, – сказал Галахов почти что с досадой. – Ты, наверное, хочешь спросить меня про последние стихи Майи и про жильца квартиры на Староконюшенном? Между прочим, ты можешь оставить себе ту связку ключей. Кстати, как жаль – я временно остался без секретаря…
-Нет, – сказала Ася. – Я больше ничего не хочу спрашивать. 
Дверь квартиры – настоящая, для гостей и всех, кто может зайти, не таясь, – раскрылась, как бутон. 
Дверь той, хрустальной квартиры, раздвинулась в воздухе, просверкнула всеми гранями, всеми осколками, стеклами, зеркалами. 
Дверь шелковой квартиры нежно и невесомо откинулась назад… Растворилась без опаски, без слез, без крови и пунцовых лепестков. 

Плавно и спокойно мне навстречу она полетела, и на пороге открылось – лицо. Никаких смертных теней не лежало на нем, не было парчовых покрывал и тусклого, как роса, лба. Только бледность еще оставалась – тонкая, сероватая бледность  и впалые щеки. И еще худоба, почти невесомость. И смотрели глаза – обычные глаза, как у всех живущих в посмертии: ровный взор, тихая насмешливая серьезность. Он был одет по-домашнему, во что-то незаметное, никакое. Воротник рубашки смялся у горла.
- Здравствуй. Ты – Юра.
- А ты – Майя.
- Нет, - сказала она. – Я – Настя.
 - У меня теперь… тоже другое имя.
- Какое?
- Неважно. Прости за алмазный венец. Я не знал, что это так серьезно.
- Я тоже. Мы не будем разговаривать. Дай мне посмотреть на тебя. Всего десять минут. Времени у меня очень мало.…
...
- Когда тебя хоронили, я слышала наглые, разбойничьи голоса за спиной. Они говорили кощунственные вещи… Об умершем.
- Мне жаль. Мне очень жаль, правда.… 
...
- Ты вернешься? Хочешь, не отвечай. Но ведь ты теперь – сама по себе. Я – нет. Пока что…
…
- Возьми шаль. Я хочу, чтобы она была  у тебя. Это старинная, прабабушкина. И гранаты. Они – память.
- Хорошо… Прощай.
- Настя, тебе не печально, что Майя умерла?
- А она умерла? Знаешь, странно, но мне почему-то не печально, что живу – я.
- Я тоже… об этом думал. Я хотел бы тебя встретить когда-нибудь… потом. Я скоро уеду…
- Ты хорошо спишь теперь?
- Да, сон поправился. Мною занимаются здесь. Ты уходишь совсем?
- Я не знаю… Пока что – да. 

Шары матовые важно и независимо висели в воздухе, как маленькие луны. Было поздно, но Николаевский вокзал теперь только и жил, радовался этой жизни, ужинал, покрикивал на носильщиков, посылал кого-то барственно за билетами, ронял картонки и громко кричал где-то: «На второй путь… Отгони на второй»…
Киоск, где продавали открытки и портреты, стоял все там же – одно только изменилось: его покрасили в светло-зеленый цвет. Ася аккуратно поставила на пол саквояж. Чемоданы уже давно уехали вперед на металлической тележке. Было немного дымно, но пахло не вереском, а борщом из ресторана, паровозным углем и ночью.
Из замшевого кармана сумочки Ася, не глядя, достала портрет юноши. 
…Губы у него были полуоткрыты, мягкий овал лица совсем не напоминал машурин облик, но вот глаза… Кротчайшей печалью затененные зрачки под нежными веками смотрели так, будто изображенный глядел прямо на Асю, но ее не видел. Он видел что-то другое, свое, и рот у него изменился и высох от долгих дней без солнца. «Юрий Поляков» ветвилось внизу.