Майя

О том, какой странный город Москва, и как легко можно здесь ошибиться домом

На Тверском так приятно и  устало лежали в листве розоватые фонарные шары, и пахло предосенней тоской – хватайся без промедления за перо и описывай сладостно-поэтические порывы и извивы, замирай в надрывно-нежном исступленьи вечера, разлада, осени… Ах, этот бульвар, стрелой мчащийся… Но Асе было не до того, да и Машуре тоже. 
- Это хорошо, что дом Бунина, это просто отлично, мы сразу найдем,  –  они так спешили, что приходилось вылавливать паузы между сплошными задыханиями, и в них вставлять слова.
- Почему?
- Ну, у Ивана Алексеевича не может быть плохого дома. Наверное, в самом центре Москвы, квартиры – только избранным, все жильцы – наперечет, легко отыскать…
- Аська, а тебе не кажется странным, что такой тип снимает у Бунина?
- Да почему? Может, ведет двойную жизнь. Может, там он – барин, а здесь – черт знает что… Ведь бывает же такое?
- Бывает. А вот ты скажи мне: где ты научилась так щебетать? По-народному?
- А я не училась. Я же из деревни, не забывай. Ох, ты можешь еще быстрее?
- Могу, а что?
- Не знаю, давай извозчика возьмем…
- Не бегай так, тебе нездорово. Извозчика… Давай…   

Дома стащили с себя старые тряпки, долго мылись в ванной, одевались в чистое.Почему-то обе были до ликования возбуждены, много смеялись, умолкали, снова принимались обговаривать недавнее. Камешки на подоконнике дрожали серым, облачным свечением.
- Значит, Остожный, Василий Кузьмич Остожный. Но, постой, он же сказал: «бывает в доме Бунина», а не «живет»?
- Машура, ну как ты не понимаешь? Это уже ниточка. Если «бывает», значит кто-то там его знает, мы придем, две такие приличные барышни, и понаведаемся…

- Тут, с мужиком этим, были неприличные, а там, значит, приличные… Ох, Аська! 
Обнялись.          
- Бери пряник. Вот только, где этот дом? 
- Не знаю. Я же в Москве недавно. Хотя, кажется, что уже целую жизнь… Или не-жизнь.
- Прекрати хандрить. Все узнаем, все выясним. Я спрошу у наших. Вот у Каспия завтра и спрошу.
- А он москвич?
- Коренной. Каждую подворотню в Москве изучил. Он надежный. И… добрый. Я ему скажу, что это ради Юры.
- А, может, лучше не надо?
- Нет, он все знает. Он мой товарищ давнишний.
Назавтра лил, уже не переставая, уверенный в себе сентябрьский дождь, и огромный Каспий, в бороде, в яблочном глянце щек, размахивая лапищами, наставлял: 
- Милые вы мои… Сыщицы-хольмсы… Ну какой вам Иван Алексеевич? Ну какой? Вы ж не барина ищете? И не у бар такие живут. Виссарионушка, разве ж ты не в Москве живешь?
- Перестань ерничать. Ничего не понимаю. Ася, ты понимаешь, что это чудище говорит?       
- Каспий, вы нам объясните, пожалуйста. Что мы не так сделали?
- Все вы ловко, отлично сделали. С мужиком этим, консьержем, поговорили отменно. Только, куда вас это заведет, а Машура? Ася, вы должны отдавать себе отсчет… Это все опасно очень. Виссарион у нас – горячая голова, самовар, но вы-то?
- Она еще почище меня будет. Мы с ней обе – самовары, каких мало. 
- Каспий, почему вы сказали, что Иван Алексеевич тут не причем?
- Да потому, вулканы вы мои милые, что у писателя Бунина отродясь в Москве домов не было. Он сам приезжий, откуда-то, вроде как, из степей… 
- Ничего не понимаю. А что же такое «дом Бунина»? Отвечай.
- Это очень скверное место, Виссарионушка. Ты про Хитровку слышала?
- Кто про нее не слышал. Погоди, значит, ты считаешь…
- И нечего тут считать-не считать… Это место всякому знакомо.
- Каспий, вы имеете в виду тот самый Хитров рынок, где всякие проходимцы и каторжники?
- Именно так, Ася. Там и проходимцы, и воры, и всякая шваль, а еще там – несколько небезызвестных домов с ночлежками: ну, дом Румянцева, Кулакова… Ну и Бунина этого самого. Ему до писательства далеко, сами видите… Дикое место… 
- Значит, Остожный…
- Значит, этот Остожный…
- Барышни вы мои замечательные, ваш Остожный – может статься, и не Остожный вовсе. А что он – шантрапа и темная личность, понять нетрудно, раз в доме Бунина… 
- Господи.
Маша посерела на глазах, стала вроде своих камешков, заволоклась бессмысленной тоской. 
- Учти, Тиша, учти:  если ты нас бросишь, мы пойдем сами. Одни. И ты нас не удержишь. 
По Асиным наблюдениям, холодом и вереском из комнаты Юры потянуло к ночи с удвоенной силой. Там совершалось что-то особое, невидимое миру, устроившему себе гнездо в столовой. Здесь же, вокруг не сходящих со стола чайных чашек, которых образовалось уже десятка два – никто и не думал менять и мыть – вокруг блюда с рябовской пастилой, в крошках, папиросных облаках и временами навещавших комнату пахучих сквозняках клубилось нечто героически-одичавшее.
Неведомо как, неведомо почему, но после получаса машуриных гневных тоскований, асиных злых глаз и рассуждений о том, «как это опасно, особенно же девушкам», Каспий начал сдаваться. К одиннадцати он забыл все рассуждения о страшных трактирах, зверских оборванцах и беглых каторжниках из Нерчинска и начал прикидывать, как добраться до пресловутого дома Бунина без особых треволнений и жертв. Выходило, что треволнения будут, и еще какие, но раз Машура сказала… И раз все это – из-за Юры… 
И тут Ася впервые представила себе всю нежную, коленопреклоненную и горделивую память, которую умерший умудрился оставить в этих безалаберных людях. Они шумели, кричали вздор, до изнеможения учились и до одури бездельничали, но при имени Юры их глаза становились похожи на озаренные мягким небом витражи. Чем он их покорил,  он, который и в студентом-то был весьма условным, последние два года почти не посещал лекций, где-то пропадал, ни с кем тесного знакомства так и не свел, от участия в кружке отказался… 
Чем? Стихами? Ася знала, что в таких вот кружках не поощряют поэтов. Своей ласковой, под конец истончившейся до предела тихостью и невесомостью? Отражением своим в зеркальном сердце Машуры? Их общей нерасторжимой любовью? 
Если уж ради Юры… И Каспий, улыбаясь каким-то, может быть, придуманным хрупким воспоминаниям, и сам того не замечая, говорил  что он, конечно же, не отказывается, он пойдет с ними, раз это касается Юриной загадочной смерти. Раз Маша так хочет… Одних уж не отпустит. Только,  раз уж они обе, так поднаторели в переодеваниях, надо срочно придумать, что на себя навертеть: барышням на Хитровку путь заказан. Маша чуть не взвизгнула: они переоденутся мальчиками, как у Шекспира! Ее глаза были похожи на оживший и сам от себя отрешившийся мрак – темень, а какой брызжущий свет! Если Юра был таким…  Да-да, мальчиками, подростками, наденут штаны, рубахи, поддевки, что там носят такие вот беспризорные воришки? Дивно придумано. Ты, Машура, просто бесподобна. Молодец. И тут…
- Только я, само собой, один с вами не пойду. Во-первых, страшно. Нужен еще один такой, как я. А во-вторых, он, наш спутник, должен почище меня разбираться во всей этой чертовщине, знать Хитровку, если и не как свои пять пальцев, то… Я-то что? Я – сила. А вот хитрость да сноровка – это не мое. Здесь Ваня нужен. 
- Кто-о-о?