Майя

Но Ася уже привыкла к тому, что голосов у него было много и менялись они внезапно, перетекая один в другой за скрытыми кулисами его внутреннего театра. 
- Об этом не беспокойся. Я написал тебе черновик. Осталось расцветить его твоей, как выражается академик Бунин, женственной манерой. Тебе не стоит ни о чем тревожиться. Просто подумай об искренности – ведь тебе требуется написать младенческий ответ. Я тебя оставлю на полчаса. Вино,  –  он кивнул на уже налитые бокалы,  –  конверт и бумага на столе. 
Среди книг на его письменном столе и впрямь блестел конверт со стрелой и такая же вычурная привычная бумага, очень тонкая, будто рисовая, но упругая и сливочно-белая, покорная перу. Ася часто писала на такой, отправляя майины письма со стихами. Галаховский черновик был под рукой. Не может один человек знать так много, а он, похоже, знал все. Все об Индии, страсти, обмане и желании тайны любой ценой. Так устроено сердце человека, –  думала она вскользь, выводя «Милостивый государь Иван Алексеевич…»  –  что оно, это самое сердце, себя продаст за любую тайну, потому что не может жить без какой-нибудь, пусть самой завалящей… Но почему? Почему так устроено оно? Меж тем письмо будто писалось само:
«…Я несказанно тронута Вашим ко мне вниманием. Поверьте, ко мне в моей жизни не часто писали так сердечно и дружески, как это сделали Вы, Иван Алексеевич. Сердце мое чувствительно к ласковым словам и призывам, особенно, когда они исходят от Вас, столь почитаемого мной писателя и поэта. Поверьте, я много читала Вас и перечитывала, и может статься, именно Ваша проза дала мне ключ к России, от которой я так долго была отторгнута. 
Как Вы растревожили меня своим письмом! Вы сетуете на то, что моя жизнь и судьба лишь намечены контуром, неясны, что я прячусь от всех и мой адрес недоступен даже для Вас. Вы предлагаете мне встречу – о, если бы Вы только знали каким бесценным и вместе с тем тяжким сокровищем вы одаряете меня, прося об этом! 
Отвечу кратко, хотя и с болью: я не могу увидеться с Вами и с кем бы то ни было другим. Не поймите меня превратно, дело здесь не в моем упрямстве или чьих-либо запретах  – все куда горше.
Вы пишите, что знаете Индию. Вы пишете о ее «разных богах» и  непосредственности души и здесь Вы, сами того не зная, приподняли то покрывало, которое делает меня недоступной взглядам. Вы, наверное, знаете, что мой отец, философ и учитель, проповедующий освобождение своей родной страны, должен скрываться от властей Индии – наших поработителей, тех, кто оспаривает наши права на жизнь и независимость. Все это очень больно мне, потому что сейчас мои родители находятся за тысячи верст от меня и вынуждены прятаться в чужих краях. Отец мой принадлежит к высшей касте, он йог и шайв, а это означает, что Шива для него – Бог сил, олицетворение  Высшего Бытия. 
Бог моего отца прекрасен. Это дивный седобородый старец-аскет, пребывающий в экстазе самадхи – идеального состояния духа, к которому стремится каждый йог. Но…
Вы пророчески упомянули в своем письме о «разных богах» Индии, и теперь, дабы вы поняли меня совершенно, я хочу коснуться этой мучительной для меня «разницы». К великому несчастью, божественный лик Шивы для многих моих соотечественников закрыт черным туманом, обезображен их собственной низостью и невежеством. Они видят его Рудрой, Богом Разрушения, ужасным и уродливым, с искаженными яростью чертами. Голову его опутывают змеи, его украшают черепами. Те, кто поклоняются ему, исполнены трепета, злобы и ужаса перед этим сатанинским божеством, которому служат  демоны и злые духи. Он бледен как смерть, гнилой запах  тления, запах погостов – его царство. Его поклонники,  люди из низших каст, – полудикие варвары, страшные своим вырождением. Но бывает так, что в такую секту входят люди изначально благородные, от рождения наделенные добродетелями и расточившие их в поисках магической черной власти.
Теперь о самом невыразимом: у отца моего был ученик, преданный и верный, юноша из высшей касты. Так случилось, что он сделался приверженцем темных сил, обратил свое лицо к Вельзевулу, к тому Шиве, что дает страшную магическую силу. Что его увлекло на это путь, я, к моему горю, знаю: он хотел сделаться моим супругом, но я не питала к нему любви, и тогда он решил, что с помощью колдовства и насилия над человеческой волей он сумеет заставить меня покориться. 
Отец мой противостоял ему, но он был упорен. Это он своим черным искусством навлек на меня непреходящую хромоту, незаживающую рану из-за которой мне пришлось оставить искусство танца. Вот почему мне пришлось покинуть Индию и приехать в Россию. «Здесь он тебя не отыщет»,  – сказал мне отец. Но сам он не смог остаться со мной, он вынужден бороться дальше, ехать туда, где ждут его приверженцы и ученики. За ним устремилась и моя мать, знающая, что опасности для меня больше нет. Я же осталась в России. 
Простите мне это долгое повествование, но я должна была объясниться. Теперь вы знаете, почему я боюсь появляться на людях, не решаюсь выйти из моего затвора. Опасение, что тот человек найдет меня, до сих пор слишком сильно во мне, хотя теперь нас разделяют земли, моря и  чужие прекрасные города.
 И все же Вы, наверное, спросите меня о самом главном: как случилось, что бежав на другой конец света от моего безумного преследователя, боясь его мести, я все же решилась напечатать мои сочинения, сделаться известной здесь, на моей второй родине? Ответ мой будет прост и печален: душа говорит мне о множестве миров и миллиардах дивных вещей, ее голос чист и светел, и я не могу просить ее замолчать. Я уже лишилась своего мистического вдохновения – танца, так неужели же мне теперь лишиться и своей души – стихов? 
Пусть их знают, пусть люди говорят со мной и отвечают мне: в этом мое предназначение, и я склоняюсь перед ним. Страх не может победить желание быть услышанной, узнанной, полюбленной. В этом – мой подвиг на земле. В этом – мое воплощение. 
И все же я очень надеюсь, что когда-нибудь мы с Вами встретимся, и, покрывало Изиды будет приподнято… Здесь, в России, где я ничего уже не буду бояться.
Ваша Майя»
Ах, Майя, Майя, ты все выдумываешь, ты не обделена любовью, ты лжешь и плетешь тончайшие небылицы из воздуха и своих разномастных шелков… Почему ты говоришь, что тебя оставили родители? Разве семья могла тебя оставить? Почему ты говоришь о преследователях и демонах, когда сама – любима, любима, всеми без памяти, до бледности, до пунцовых роз, до сияющего покрывала на мягкой постели любви и желания! Майя моя, почему ты скрываешь, что в твоих волосах – жасмины и светляки, брызги болотной воды и дождя? Только крови нет на тебе. Только человеческого сердца нету в тебе. Моего сердца – слабого, бьющегося прерывисто и вслепую. Да и зачем оно мне, если ты живешь без него..? Изворачивайся, придумывай сказки, пой и глумись над нами – мы все поверим тебе…
- Отменно. Это как раз то самое, что я и хотел. Ты великолепно соткала письмо. Даже с изнанки не поймешь, что это – обман. 
- А мне кажется по-другому. Сигизмунд, мне кажется, что это уж слишком… Это же беспардонная, совершенно сказочная ложь. Какой здравый человек поверит в это индийское безумие? В колдовство, в месть и прочее? 
- Дорогая моя, ты, я вижу, еще совсем не знаешь ни города своего, ни времени. Чем беспардоннее, чудовищней и великолепней вымысел, тем…
- Это не мой город. 
- Но твое время. И это время говорит: солги мне, брось мне в глаза миф такой громоздкий и неожиданный, чтобы я могло наконец хоть во что-то поверить. Я готово усладиться чем угодно, если это будет достаточно бесшабашно, безумно и нагло. Я очень хочу загадок, над которыми можно помечтать часика два, не больше. А потом отправиться в ресторан и знать, что тайна все же существует… где-то. Ах, как это щекочет нервы! Как приятно верить, что ты тоже краешком мозга причастен к тайне бытия! К Майе… 
Теперь, едва Галахов покидал кабинет, Ася принималась искать. Что она ищет, было совершенно непонятно, но ведь нашлось же тогда в столе у Юры записка, подтверждающая вину Сигизмунда и тех, кто его окружал! Это были улики, явные улики. Так и теперь – вдруг отыщется обрывок дневника, какой-то ключ или наоборот – запертая дверь, намекающая на спрятанное за нею…
Ничего.
В письменном столе Сигизмунда, массивном, черного дерева с инкрустацией слоновой кости и серебряными ручками, ящиков и отделений таилось множество, и некоторые открывались сами собой. Но все они были заполнены чем-то даже и на первый взгляд обычным: гранками журнала, чужими рукописями, письмами Бальмонта, Брюсова, Гиппиус, каких-то молодых поэтов, коллекциями разнообразных белых быков – из фарфора, яшмы, кости и прочего. Подаренный Даниилом Лукичом мраморный бык стоял на столе возле дорогого письменного прибора. Эти множащиеся быки особенно смущали и раздражали Асю, потому что стоило только облюбовать и наметить новый, потаенный ящик, как тут же выяснялось, что кроме этой вездесущей коллекции там нет ничего. 
Стол Галахова будто раздваивался: со стороны он представлялся довольно-таки дорогим, хорошего дерева, но вполне заурядным, и только сидя за ним, можно было увидеть, что слоновая кость, посверкивающее серебро и мрачный блеск дверц явно стоит немалое состояние. 
Как нарочно, все это великолепие, похоже, не таило никакой загадки. Оставались еще шкафы с книгами, но с ними было труднее – не было времени рыться.