Майя

Сама не понимая, откуда берутся такие полные достоинства жесты, Ася тихо высвободилась из рук Даниила Лукича. Эти уводящие в какой-то сквозной провал слова об убитом придали ей сил.
- Мне было необходимо повидать Сигизмунда, – решительно и как бы недоуменно сказала она. – Но, он, похоже, немилосердно занят. Дверь в кабинет была закрыта, и я подумала, что зайду в другой раз.
- Ах, дверь… –  Даниил Лукич густо прочистил горло, пытаясь освободиться от всегдашнего хмыканья. 
- Я пойду, мне, пожалуй, пора,  –  замороженным, почти не своим голосом, вне себя от ярости произнесла меж тем Ася.
- Идите. Идите, хм, раз так…  – он усмехнулся, двумя пальцами приподнял пенсне на носу, как приподнимают шляпу, прощаясь. – Идите, я вас не выдам…
Ася повернулась к нему так стремительно, что запахнула его краем своей накидки. Желание у нее было одно: тут же, на месте, наотмашь ударить Даниила Лукича по лицу, чтоб проклятое пенсне треснуло, и распалась все эта подхихикивающая личина, чтоб раскололись, как сорвавшийся вниз бокал, все маски, все.    
- Всего доброго.
- Всего самого лучшего, Асенька, самого, так сказать…
Ярость сделалась невыносимой. Юра умер. Там, в кабинете, расплывающийся в мутное пятно, невидимый Сигизмунд и его незримая собеседница Мария Смелицкая говорили ужасные вещи. Что-то неясное, тревожное, как вырванный листок из записной книжки, как затерянное письмо, обрывок выпуклого кошмара. «Они говорили про Юру. Это точно. Она сказала, что Юра сам виноват. В чем? В том, что погиб? В том, что в него стреляли? Кто ходит к ней? Гвоздики разбросанные…» И внезапно на щеки лег свечной жар, засветились оклады икон, и в памяти раздался говор толпы и дальнее заупокойное пение. «Кто говорил мерзости о Юре, там на отпевании за моей спиной? Что значит, что офицера-убийцу не могут найти? Кто он? Кто те отвратительные голоса в церкви? Смелицкая и Сигизмунд как-то предали Юру, это точно… А теперь Галахов предал меня. Я иду туда.» 
На золотой от солнца улице прохожих было немного. Чтобы не привлекать внимания, Ася ушла от особняка и еще час ходила по переулкам вдоль Садового кольца, рассматривая невысокие кирпичные дома с вывесками, какие-то радостно горящие калачи над входом в булочную, мальчиков, гоняющих мяч по сонной мостовой. Что теперь будет? 
Сандаловые пальцы, изогнутые в улыбке губы, извилистые тлеющие глаза… И этот запах от его кожи, темный, горячий запах каких-то восточных курений, власти, безмолвия, которому горячкой и стыдом отвечает тело. Пальцы шафрановые. Зачарованность предательством.
 Никто никого не предавал. Он  не может предать. Он сам – словно вода. У него нет человеческих мыслей и чувств. Он по капле стекает в разбитое стекло, он одевается в плотную материю глины, плоти, хрусталя, артерий и жил. Анатомический атлас, уже виденный где-то – ах, да: в Ясной Поляне, на похоронах Толстого – раскрылся перед глазами, и явил взгляду небывалое тело без покровов и защит. В красных венах струится Зигмунд, Зигмунд заставляет сердце вспухать и опадать. Зигмунд кружится внутри тела без кожи, как воронье над трупом. Он проникает в материю, и она замирает, отдается ему без остатка, сама раскрывает перед ним зевы свои и пещеры…. 
«У меня, верно, от солнца сделался припадок. О чем я? Надо к нему. Я все скажу, что хотела». 
На этот раз все было проще: через парадную дверь ее без звука пропустили в залу с висячей лампадой, она миновала цветущее зеркало коридора и, не глядя, пронеслась через звездную комнату. Там было темно, редко на стенах вспыхивали иглами рассыпанные во мгле огни, и горел, словно длинный клейкий след от  вытащенной на берег рыбы, Млечный Путь. 
Сигизмунд писал. Это было заметно по тому, как он покосился на входившую, как точным движением отодвинул листы, положил перо.
- Что? – спросил он сразу же, не тратя времени на привычные слова.
- Я пришла… вот с этим, – Ася бросила ему на стол «Врата» и сама немного испугалась: так силен был звук удара его о дерево, как пощечина. 
- «Сны»,  –  ответил он, не раскрывая журнала, даже не потрудившись коснуться его. 
- Да. Ты придумал название. Но это же мои стихи! Эти девять стихотворений – мои! Ты говорил, что это – игра. Ты присвоил их, и мне не сказал ничего… 
Он незаметно покачал головой, но Ася уловила этот жест и поняла: он думает о приходе Смелицкой, а теперь вот и Асином: «Как с цепи сорвались, честное слово». И хотя к таким обыденным выражениям он никогда не прибегал в разговоре, ей откуда-то стало ясно –  он подумал именно так. 
- Твоя рука писала их, но они мои. Ты стала мною, – он буднично вздохнул, объясняя в сотый раз нечто навязшее в зубах, понятное, имеющее полное право существовать. – Ты доказала мне, что я выбрал тебя не зря. Мир, ты и я – игра. Теперь же какая разница, где будут эти пьесы, в какой из иллюзий: в столе или на странице журнала? 
- Но ведь это кража…  
И от этой будничности разговора ярость еще сильнее вздымалась внутри.
Он пожал плечами.
- В том мире, где мы с тобой, в нашем мире, слово «кража» не имеет цены. Ценно здесь лишь одно: текучесть твоего существа. 
- Что это значит? – она больше не могла его слушать, он должен был замолчать. 
- То, что ты – женщина, существо, принимающее изменчивость и иллюзорность жизни. Податливое, ночное начало твое, оплодотворенное игрой, порождает новые…  –  успел сказать он еще. 
Дальше Ася плохо помнила, что и как случилось. Она закричала на него безобразным, пронзительным криком… Она кричала, что не желает тогда быть женщиной, что он украл то, что принадлежит ей, и предал ее и должен теперь публично признаться, что… А если нет, она сама разоблачит его перед всеми, сделает все, чтобы… 
Он тихо сказал: 
- Я не думаю, что тебе стоит разоблачать меня. Ведь ты – Майя. Что, если я скажу тем, кто восхищается ею, о нашем уговоре? Что будет с тобой? 
Больше Ася не говорила ничего. Губы у нее так тряслись, что все равно ничего путного бы не вышло. На улице она вспомнила, что он подходил к ней. Он провел рукой по ее груди, и этот ужасный пряный запах, чад, мгла оказались поблизости, у самых губ, внутри. Он сказал: «Я и не думаю пользоваться тобою, как ты кричала. Здесь твой гонорар за «Сны». Поверь, он довольно велик. И приходи завтра в пять, у нас с тобой много дела»…                                 
«Умерщвленный сам виноват. Сам. Он заслужил свой приговор. Ему нет помощи ниоткуда».