Майя

И дальше еще восемь стихотворений из нового цикла «Сны. Lux in tenebris» Имя Сигизмунда Галахова венчало эту соразмерную черно-белую храмину строк. Уже не чувствуя ни ужаса, ни безгласного возмущения, ни желания зарыдать истошно от всего этого, Ася, молча, созерцала ангелоподобную страницу с черным именем поэта. Иногда ей мерещилось, что стоит только зажмуриться, и имя Галахова пропадет, его размоет горделивая белизна бумаги. Но нет – оно по-прежнему гнездилось на самом верху, у края, будто орел, закогтивший добычу.
«Я скажу ему…  Я скажу, я думала, что это игра. Десять отданных ему моих  стихотворений, из которых одно было отвергнуто, два других исправлены слегка, а все остальные без исправлений – здесь. Мои стихи. Мое умение вжиться, влиться в другого, как он говорил… Я впитала в себя каждую строчку из его сборника.
Я старалась, чтобы он увидел, как струится лунная вода, как я могу писать. Нет, это я словно бы и впрямь говорю его словами. «Лунная вода»… Еще раз: он велел мне написать, как он, я сделала это… У Майи покамест много стихов, она меня отпустила на время: не надо было за нее сочинять и можно было взять из старого пару поэм. Но ведь, Господи, нет никакой Майи… Майя – это я. Или она все-таки есть? Я вложила в нее душу. У нее мои стихи… Она есть.
Но где я? И что пишу я? И что пишет Галахов? Ведь напечатанное во «Вратах» – это мои стихи, над которыми он поставил свое имя…» 
И все-таки надо было что-то делать. Дремотные солнечные шахматы сквозной листвы, перемещения скользящих пятен на земле и в кронах деревьев. Сидеть здесь убийственно. «Сделали ей незаслуженно больно…» «Но этого я уже не могу простить». Ася чувствовала, что лицо ее меняется каждую минуту, и какой-то студент, присевший на ту же скамейку, не скрываясь, разглядывал нарядно одетую барышню, будто примеряющую десятки призрачных масок: она то краснела и опускала веки, то кусала губы чуть не в кровь, сжимала руки, вновь застывала…

 К Маше идти со всем этим грузом было нельзя. Ася и подумать не могла, что ей сейчас придется признаваться подруге в целой истории: в сообщничестве с Галаховым, в измысленном существовании Майи Неми, которую Машура, ни разу не усомнившись, считала созданием из плоти и крови. И – самое отчаянное – в присутствии девяти своих стихотворений во «Вратах» под именем Галахова.
Нет, Маша осудит. Она прямодушна. Она не терпит лжи. И Галахова тоже. Почему я не сказала ей правду про Майю? Ведь если рассказывать ей о предательстве Сигизмунда, то придется раскрыть все про Майю… Я не могу упасть в ее глазах так, сразу. Не могу отказаться от Юры… Да, от нее и от Юры». Отвернувшись от любопытного не в меру студента, Ася захлопнула журнал, и, почти закрыв глаза от волнения, достала из сумочки фотографию Юры. Ту самую, из киоска Николаевского вокзала.
В его утраченном облике, не стираясь, мерцало из глубины живое счастье. Оно было бледным и по-детски серьезным, но глаза… Каждый вечер, вглядываясь в темные галереи этих дальних зрачков, в скорбную прелесть ресниц, Ася понимала, что ее жизнь с нею, потому что в самом этом взгляде читалось тайное знание о хрупком благородстве души, о ее нужности в мире. И как всегда ей захотелось поцеловать фотографию, но неотвязный студент все косился на нее с другого конца скамейки, и она только погладила ставшие еще светлее щеки и губы. Lux in tenebris.
- Куда же вы? – чужой голос вырос у нее за плечами, едва только она встала, шурша юбкой. – Не убегайте. Я хочу сказать, не уходите так. Вы мне напомнили…
Ася обернулась. На молодом, веселом лице медно блестели самоварные, отражающие прохожих глаза.
- Вы – тигресса из моих снов.  –  Сказал он убежденно и даже притопнул ногой от какой-то излишней самоуверенности. – Недавно мне снились обнаженные, жаждущие крови женщины, – продолжал он, нимало не смущаясь. – Они завивались, я бы сказал, клубком. Но одна из них, с изломанными губками – это были вы… Поймите… Да остановитесь же…
Пожимаясь, нагнув голову, как от февральской метели, Ася спешила от него прочь. Ей было боязно дышать, как будто с каждым вдохом она втягивала в себя вдруг прикинувшийся клейким воздух и еще одно, теперь уже навечно растворенное в этом воздухе: знание о юриной смерти. Юра умер в ноябре прошлого года, и никакой фотографией нельзя было оживить его глаза и щеки. Он умер, и к нему нельзя было пойти за помощью и любовью. Он умер.