Майя

Как изощренные гипнотизеры вводят в транс впечатлительных барышень, и о том, чем чреваты подобные эксперименты

        Так Ася узнавала о жизни Майи Неми. Вечерами в кабинете у Сигизмунда все эти частности разрастались в подвижную, четкую и любопытнейшую биографию полуиндианки-полурусской, взявшей себе символом летящую стрелу в золотом круге змеи. У нее были волосы цвета воронова крыла. Одевалась она в синее с золотом, сари носила только по особым случаям. Слабостью ее были шали, длинные шарфы с бахромой – все ниспадающее и льющееся. Сидя за одним столом с Галаховым, касаясь его рук, в страшной близи видя его внимательные извивающиеся взгляды, Ася привыкала к присутствию третьей – Майи Неми.. Очерчивались приблизительные темы будущих стихов, обсуждались только что принесенные, составлялся список книг, которые Ася должна была неукоснительно прочесть. Розы Шамбинаго медленно вяли в звездной зале.

- Сигизмунд, почему все-таки я? – за стенами кабинета теплился июнь. Такой же вечер, как другие.
- Что ты? – он поднял глаза от ее нового стихотворения, таинственного, трактующего о некоем страже, открывающем ворота духа. Одно преображало его губы – улыбка. Желтые тени сбегали со скул, ресницы делались гуще. Асе мерещилось в эти минуты, что покойный Юра Поляков, о котором думала она неустанно, полупрозрачным усилием выглядывает из темного окна этого лица.
- Это довольно-таки несложно. Помнишь тот вечер в автомобиле? – Он закурил, и его черты снова замкнулись, словно захлопнули окно.
- Да.
- Я увидел, что ты томишься.
- Томлюсь?
- Жаждой быть не собой. У тебя прекрасные к этому способности.
- К тому, чтобы не быть собой?
- Ты ведь сама страстно хотела этого. Между прочим, стихотворение прекрасно. У меня нет никаких возражений.
Рука его в шорохе бумаг двинулась по столу, пальцы нащупали Асину ладонь. «Я никогда не краснею. Никогда. Но… я просто слышу, как гудит сейчас во мне огонь. И он может разглядеть это во мне. Уже видит».

Открывающему ворота
Кто посветит?
Лунных стрел слепая позолота
В сердце метит.
Карты на столе, перо ли, свечи –
Все едино.
Скрип петель, и кто ему посветит?
Ночь пустынна.
Нерассказанными словами
Горько плакать,
Ночь пестрит неясными кругами
Пол и скатерть.
И туманится лунным светом
Взгляд печальный.
Все, что будет на этом свете –
Все нечаянно…

- Оно отлично подходит. Ты когда-нибудь думала о том, как назовешь свой первый сборник?
- Я? Постой… В той, прежней жизни?
Пальцы его трогают шрам на сгибе ее локтя, там, под длинным кружевным рукавом они живут сами по себе, как длинные земноводные: оглаживают запястье, входят в нежнейшую ямку на сгибе, покусывают кожу.
- Я же говорила тебе, что никогда… Хотя нет, давно, лет в шестнадцать, я долго смотрела на холмы за рекой. И придумала: «В кольце земли».
- «В кольце змеи».
- Как?
- Так будет называться твое первое собрание стихов. Стихов Майи Неми. Ася…
- Нет…
- Я всегда говорил тебе, что ты – вроде пифии. Лучше всего ты отвечаешь из транса, из полусознания, полусна. Здесь рождаются твои самые лучшие ответы. Запомни.
Его пальцы обволакивают плечо, ползут, извиваясь выше, скользят вниз, ободок кольца тепел, теплее, чем шафрановый искус пальцев.
- Сон – это  единственное истинное состояние поэта, он – залог его слышания. Во сне пробуждаемся. Во сне говорим. Я дам тебе еще одну тему: «Цари повержены в прах, страшен конец династий, и бессонница мучает и властителей, и подданных. Но спасен поэт, тот, кто слышит во сне ход времени. В пророческих снах он спасен».
- Но Майя же обычно пишет все наоборот…
- Я запишу тебе эти слова. Постарайся. Это не будет стихотворение Майи. Напиши сурово, властно. Я хочу, чтобы ты это сделала. Это для тебя – игра.
Он может рисовать на стене бархатные, кружащиеся тени, он играет со звездной пылью, мягко рассыпая ее вдоль моих рук, он не бросает меня: «Погляди, мы говорили о твоей великой способности перевоплощения. Ты уходишь от себя, ты вливаешься в иную форму, как вода, как лунная вода озера Неми. Ты вся – текучая и изменчивая, женская стихия игры. Будь озером. Напиши о царях и сновидцах цикл стихотворений. Посмотри, как пишу я. Возьми мои образы. Ты должна убедить меня, вправду ли ты можешь быть Майей. Кажимостью. Танцем. Женщиной. Отрази меня, чтобы я увидел, можешь ли ты быть тем, кого я увидел в тебе. Не собой. Поэтом. Водой…»
Сухой и пыльный Александровский сад. Все деревья тут, будто жесткие пальмы в кадках третьесортного ресторана. Все лица плоские, блеклые, тоже будто бы припорошенные городской пылью, крошкой камней, искаженные визгом рессор, грохотом ломовых извозчиков и трамваев…

«20 июля 1911 г. Доброе.

Настенька, девочка моя, что-то ты мудришь, твоя старая тетка за твоими капризами не поспевает. Чуть не весь год: «хочу домой», и  на  тебе – пишешь, что дела держат в Москве, что приехать не сможешь… Дядюшка твой Иван сейчас от зари до зари занят в издательстве своем, у него новые заказы на любаньские виды, на пейзажи Грузино с аракчеевским дворцом, куда мы, помнишь, ездили года два назад. Ты тогда еще огорчалась, друг мой, что возлюбленную его госпожу Минкину, кровожадное чудовище, звали как и тебя – Настасьей. Дружочек мой, чем-то я за тебя встревожена, а понять, чем – не могу. Из Новгорода пишет мне Нина Васильевна, племянница художника Орлова, что видела будто твое имя в московских толстых журналах. Клянется, что так, хотя назвать, в каких, не может. Ну, она всегда была такой безумицей, неудивительно, что ей померещилось. Ведь ты бы мне написала, если б была хоть малейшая… «Печалуется душа моя», как говорит ручьевский отец Игнатий… Напиши же, что…»

Письмо в кармане смялось, сделалось мягким, зачитанным, постаревшим от пролитых над ним слез. «Не поеду. Ни за что не поеду. Сейчас важно мне только одно, одно уродливое, безобразное - это…» На скамейке Александровского сада, в самый солнечный час катящегося к концу июля, Ася держала обеими руками грузную книжку «Врат» – не в пример двуцветным «Агониям» облитую глянцем возрожденческих репродукций, кишащую створками окон и нагими фигурами. Но ни пустотелые графические лилеи и розаны, ни пухлые, как фисташковые пирожные, ангелы не могли помочь читательнице. На снежной странице в строгом уборе из зигзагообразных вниз низвергающихся  цветов стояло:

Нет сна царям. Вся тяжесть багряниц –
На их плечах, от бдения усталых.
Нет сна толпе. Мельканье гневных птиц –
Под веками бессонниц небывалых.
Когда и губы, и виски в огне,
Сочится кровью царская порфира.
Но спит поэт. И в этом черном сне
Не кровь, а мед уста бормочут миру.
Увлажнены небесные уста
Могучими источниками знанья.
Он спит и зряч. Душа его пуста.
Язык его лелеет предсказанья…