Майя

Ася рванулась, побежала в соседнюю комнату. В кабинет, так решила Машура, прислушиваясь к шелесту бумажных листов, поскрипыванию, летящему поиску среди  бумаг и книг.
- Да где же это? Сейчас! Куда я подевала письмо? Журнал?!
И Ася вылетела к столу, притиснув к груди толстую книжку журнала  в угольно-шафрановой обложке.
- Это он и есть,  –  выдохнула она, – Читай.
- Кто он?
- Это журнал. Галаховский. «Агонии».
- И что там?
- Читай.
Сама Ася ушла к неподвижно голубевшему окну, села на подоконник, рассматривая золото в лазури с птичьего полета. Выпуклую пылающую на солнце линзу храма. Отчаянно-выкликающее о радости небо. Ворон. Еще что-то… Еще…
Обернувшись, она увидела, что Машура молчит очень законченно. Ее полное разнообразных чувств молчание говорило: «Я прочла. Это очень своеобразные и, мне кажется, хорошие стихи. Статья напыщенная, но вполне живая. Но причем тут ты?»
- Я прочла.  –   Машура была тиха. – Это хорошие, по-моему, стихи. Необычная девушка. Это из-за нее ты не можешь теперь писать? Потому что она существует? Да?
Этого Ася не ожидала. Чуть не бросая подруге статью Галахова, она в чаду и жару просто не знала, как еще ответить на вопрос о стихах. Она не приготовила никаких объяснений и знала, что еще один вопрос, и она нарушит обещание, данное Сигизмунду в тот январский вечер, когда из ничего возникла Майя Неми. Она не собиралась лгать Маше, потому что Юра… Это было трудно облечь в слова, но из-за Юры она не хотела вступать с Галаховым в заговор против Маши. Против всего мира – да. Против юриной сестры – нет.
И вот оказалось, что Маша каким-то невероятным образом не оставила ей выбора. Теперь надо было лгать.
- Сейчас все заняты только ею.  –  С усилием, стараясь улыбаться, ответила она. – Я сейчас точно не смогу опубликовать свое. Я собиралась, но… Вот схлынет ажиотаж вокруг этой… Майи, тогда…
- Пойдем гулять,  – Машура подошла к ней, и как уже бывало столько раз, внимательно и нежно взяла за руку. – Поедем в Новодевичий. Ты – поэт. И Юра сказал бы тебе то же самое. Твое время придет. Пойдем.              Образовались чудесные Среды в Литературно-Художественном кружке. В зале пришлось ставить лишние стулья, приходило множество молодых поэтов, а с ними и поэтесс – красногубых, с выпуклыми челками до бровей, у которых пальцы, казалось, сами собой во мгновение ока превращались в длинные дымящиеся мундштуки с кольцами.  В ресторане дым и вкусный звон тарелок с закусками сразу размягчали сердце, скрадывали смущение и приводили на ум веселые мысли об общности и значительности собравшихся.
Ася в кружевном воротнике с медальоном, в цокающих туфельках с пряжками, являлась сюда всегда с кем-то. Спутниками ее вечно оказывались либо Аля Муромцева, немного присмиревшая после того, как Асины переводы сонетов испанца Хуана Боскана были напечатаны в «Золотом Руне», либо – Даниил Лукич Берви. Он был теперь ее Вергилием в этом огромном и полном опасностей мире, где готовились к приезду «короля поэтов» неведомого Поля Фора, выступали с докладами о прекрасном и ужасном Бальмонт и Белый, председательствовал со звоночком оскаленный Брюсов. Но никто ее, Асю, не отвергал:  она была «молодая, способная переводчица» и находилась в тесном знакомстве с вездесущим, за зиму особенно округлившемся Берви. Его-то знали все и почти все хвалили за добродушие, за умение устраивать литературные и прочие дела, за усмешечки, подхмыкиванье и безобидное заигрыванье с барышнями.
Быть протеже Даниила Лукича оказалось делом необременительным и немного суматошным. Ася только диву далась, как быстро, всего за один месяц, он направил ее в сторону Испании XVI века, как из-под ее пера, словно хлопья крема из рожка кондитера, полетели переводы сонетов, как шустро начал пристраивать их Берви в альманахи и журналы. Получалось, что слыть переводчиком, да еще с испанского, в Москве было нетрудно, не очень почетно, но вполне мило и модно.

    Ася Лазаревская теперь с полным правом бывала всюду, где и Аля Муромцева, и даже более того: на роскошных заседаниях в редакции «Агоний», в доме-модерн «Метрополь» на Театральной площади – пятиэтажном, с видом на Китайгородскую стену, где размещалось также и книгоиздательство «Скорпион». Туда Алю не приглашали. Там властвовал Галахов – отточенно-вежливый, вдруг прорывающийся резким выпадом против ошалевшего собеседника, с папиросой в шафрановой длинной руке.
С Асей он был в меру прохладен, и его приветливость походила на открытки с видами, посылаемые с дороги не очень близкому, но все же приятному человеку. Его секретарь, восторженный и чуть просительно улыбавшийся молодой человек по фамилии Тиблер, вел себя с гостями и сотрудниками куда более сердечно. Ася сотрудником «Агоний» не была, но напечатанные в других журналах переводы делали ее вполне приемлемой участницей вечеров. Тем более, что Даниил Лукич хвалил ее с нежностью, прочил ей если не известность, то что-то очень хорошее и нужное, чокался с ней красным вином, спрашивал, как подвигается новая партия сонетов и октав…
Он знал. Он знал про Майю Неми, но иногда Ася и сама не могла бы сказать, в самом ли деле он знает все. Московские кружки, издательства и редакции  гудели призрачным именем новоявленной поэтессы, будто огромная пасека. В «Агониях» непрестанно звонил телефон, и секретарь хватал трубку и что-то быстро объяснял, бледнея до лунного свечения, и только подглазья у него темнели и напоминали кратеры, моря, коричневые пятна на диске в июльскую ночь. Его звали Арсений Яковлевич.
Не прошло и месяца, как Ася со странной болью внутри догадалась, что он влюблен в Майю Неми до потери голоса, до немоты. Ее золотые конверты, пахнувшие сандалом, хранились в особом ларце, обитом изнутри синим бархатом. Ее двойная недоступность – призраки отца и бабушки-княгини – делала ее вожделенным, пышным яблоком из садов Гесперид, а всем известная незаживающая рана на ступне – воплощением страдающей нежности, которую хочется укутать в теплейшие, сладкие меха.
В изогнутых глазах хозяина редакции тлело величие. Очередная подборка загадочной Майи Неми должна была вот-вот появиться на меловых страницах «Агоний», иллюстрации были заказаны Судейкину. Плавкий, все время меняющийся голос Сигизмунда сухо повторял ее последние стихи, сохраняя танцующий внутренний ритм:

Душные ветви
Красных глициний
Распластаны в книге моей.
Под зеленым небом –
Привет от того, кто ушел,
Кто вернется иным – не ко мне…

Раскалывался воздух. Он, словно саше, был пропитан духами, дымом, разговорами. Пахнут слова усохшими цветами, гербариями затаенных надежд, ущемленностей, спеси, амбиций, жестокостей. Это они были распластаны среди страниц очередной книги «Агоний»…    
- Ясная и простая метафизика реенкарнации, переданная одним росчерком…
- Они все в этом воспитываются с самого детства, так что нет ничего удивительного.…
- Сигизмунд Ардалионович, спешу побаловать вас новой сплетней: господин Шамбинаго не хочет сдаваться, недавно послал непомерных размеров букет…
- Да, именно так. Именно чайных, вот Петр Андреевич не даст соврать,  завернутых в шаль индийскую непомерной цены с золотом…
- Да вот беда, адрес-то…
- А где она все же живет? Не может быть, чтобы ни одна собака не знала…
- Да позвольте, с этим у индийцев строго. Не понимаю, как она вообще отважилась в отсутствие отца заявить о себе…
- Ах, дорогая моя, божественная Мария Аркадьевна, этот чудо-ребенок все время ходит по лезвию ножа, можно сказать, рискует, очертя голову… В ее стихах –   помните, как это…
- Лезвие… Нет, не лезвие а самое натуральнейшее стекло. Осколки. Это случилось еще там, в Индии. Ревнивый поклонник не хотел, чтобы Майя покидала Калькутту и насыпал стекла – в лунные ночи она танцевала на террасе и, представьте… С этого самого дня, господа…
- Юлий Алексеевич, дорогой, передайте вашему гениальному брату, что его догадка верна. Он же и сам превосходно разбирается в психологии этих загадочных народов. Этот ревнивец был, конечно же, из жуткой оккультной школы, самый натуральный колдун… Именно поэтому рана не заживает.