Майя

Пишу тебе, не дождавшись ответа: очень растревожили нас с дядей нежданные события. Представь, вдруг, как снег на голову сваливается на нас третьего дня некий добрый молодец – и всем пригож, и лицом вышел, и бровями соболиными, и речами медовыми, да только уж диковат больно. Весь портрет его такой, как у вашего Блока в стихах:
Дико глядится лицо онемелое,
Очи татарские мечут огни…      
Приехал, не спросясь, за стол уселся самочинно, и все про тебя, мой друг, выспрашивает: где ты, да не думаешь ли приехать домой, да еще всякое разное…
Настенька, уж видно, придется мне оставить этот шутливый тон: очень мы с дядей Иваном перемучились за тебя: всю душу этот гость наш развередил. Он, видишь ли, руки твоей просит, даже и не просит, а требует, будто какое-то право на тебя имеет. Мы так понять его и не смогли. Под конец даже слезы у него на глазах я заметила. Наш жестоковыйный дядя Иван разжалобился, все подливал ему свою заветную наливку из терна. Ты-то понимаешь, о ком речь? Это же Ваня Власов приезжал, племянник Авдотьи Михайловны Прянишниковой, у которой ты жила! Он во время оно, тому будет уж несколько лет, у твоего дяди гостил, типографскому делу учился, а теперь, стало быть, решил навестить нас, в такую даль поехал руки твоей просить!
Воля твоя, Настенька, изволь объяснить, что это за «лицо онемелое» и за выходки такие. С твоего согласия или же нет? Сейчас времена поменялись, вы все совсем шальные стали, но ты уж пожалей нас с дядюшкой – отпиши, что все это значит.
Напиши немедленно, а то я совсем расхвораюсь от тревоги. Я хоть и шучу с тобой, дружочек, да как-то мне на сердце за тебя неспокойно. Кстати, посылаю тебе тут же и письмо его: он как узнал, что ты в Москве, но адреса мы дать не можем (мы уж сами не знали, что ему врать: что ты живешь у старой моей подруги, что ее нельзя беспокоить корреспонденцией по причине нервной болезни, что ты скоро переезжаешь… Вот до чего ты тетку свою довела!), попросил отослать тебе записку.
 Не откладывай, напиши мне…
Ася, я никуда не денусь, не думай. Нужно будет – из-под земли достану тебя, вырою зубами, ногтями выцарапаю. Ты меня не боишься. Ну и не надо. За нож  прощения не прошу и простить тебя – не прощу, ты уж это знай, пожалуйста. Знаю, по тону письма ты рассудишь, что я не в себе, но это не так. Я по другому не могу и не стану.
В Москве я был у Маши Поляковой, она мне сказала, что потеряла твой след – я ей поверил, потому что всегда уважал. Допытываться не стал, да она меня дальше порога и не пустила. На курсах твоих ты почти не появляешься, мне сказали. Так. И в Добром здесь я тебя не нашел.
Настя. Настя. Настя.
Настя.       

18 апреля 1911 г. Москва

… Какая-то несуразица и просто откровенная невоспитанность. Я никогда не давала ему ни малейших поводов предполагать, что он имеет на меня какие-то права. Ты, пожалуйста, ни о чем не беспокойся: меня он ничуть не занимает, и никакой роли в моей жизни играть не смеет.
С его тетей я расплатилась и все вещи вывезла от них уже давно, так что все связи с этим семейством у меня оборваны. Он, наверное, вообразил себе Бог знает что, просто потому что он бешеный.
Но это все так скучно. Я не об этом хотела тебе писать. Сейчас в Москве весна – из труб водосточных хлещет вода, новые журналы растут как грибы. На курсах все благополучно. Нам отлично читают историю и литературу Европы, в испанском я сильно продвинулась… Но это все не так уж важно, потому что…

27 апреля 1911 г. Доброе

Дружочек мой, ты просишь прислать свои старые дневники и тетради. Я и не знала, сколько ты в детстве сочиняла стихов – ты уж прости: я, грешным делом, заглянула в них. Какая же ты скрытная, Настя! Своей тетке ни словом ни обмолвилась… А сейчас ты сочиняешь? Я просто поражена моим открытием. У нас от твоей покойной мамы осталась неплохая стихотворная библиотека, но ты, оказывается, в Новгороде покупала сборнички этих новых поэтов… Дяде я ничего говорить не стала – ты ведь знаешь, он, бедняжка, вбил почему-то себе в голову, что все стихотворцы – люди от природы ленивые, живущие суматошно и бездарно. Это все его слова, ты помнишь. Я-то, втайне от него люблю иногда почитать старых поэтов, да и ваших Блоков и Бальмонтов читывала. Так что уж не скрой от своей старой тетки: пишешь ли до сих пор или все вдохновение уж «исчезло, утопая»?  Прости, дружок, что я…
…В саду уже зацвели яблони, и мы пьем теперь чай на балконе… В твоей комнате все по-старому, я решила ничего не трогать… Когда приедешь…

2 мая 1911 г. Москва

Натушка, дорогая, опять пишу тебе, не дождавшись твоего письма: представь, вышла статья Сигизмунда Галахова о поэтессе Майе Неми –посылаю ее тебе сразу. Это очень любопытно то, что он пишет. Похоже, теперь-то уж точно можно сказать, что «на нашем поэтическом небосклоне» (как пишут все эти дурацкие критики) засияло новое созвездие. А помнишь, ты как-то сетовала, что кроме Каролины Павловой в русской поэзии не было стоящих женщин-поэтесс?  Вот теперь видишь – время изменилось. Тетради мои вышли обязательно. Дядю обнимаю. Как его здоровье? Я скучаю безумно. Но вот приеду ли вскорости, не знаю, так как скопилось такое множество дел и обстоятельств, что…
«Когда несколько месяцев назад в журнале «Скорпион», а после и в «Весах» были опубликованы стихи никому неизвестной поэтессы с нерусским именем Майя Неми, я, признаться, сперва не придал этому событию никакого значения. Как все мы знаем, образованных дам, пробующих сочинять, сейчас появилось на удивление много. К великому нашему несчастью, обо всех о них можно сказать словами Пушкина, что они «русским языком владея слабо и с трудом, его так мило искажают», хотя поистине слово «мило» здесь будет весьма неуместно.
И все же какие были упования! Как хотели мы услышать в русской поэзии не «женские строки», а строки поэта истинного, явившегося в образе светлом, гордом и нежном, текучем, как вода, и мерцающем, как луна. Нас мучила тревожная загадка Прекрасной Дамы: ведь от Ее лица говорили мы, мужчины; говорили, не спорю, языком страстным и высоким, торжественным и ясным. Но в глубине сердец все мы сознавали, что Она  остается в плену Своих покрывал и не желает явить миру Свое божественное лицо – лицо женщины, голос женщины, потаенную душу женщины. Нас иссушили неустанные попытки придумать женское, и мы стали профанировать его в подчас грубых или не в меру сладкозвучных стихах.
Так неужели же небо русской поэзии, где переливаются немеркнущим светом столько вечных имен, где светит незаходящее мужественное солнце Януса, не обретет наконец свою женскую ипостась, свою лунную Диану? Так сетовали мы, и уже почти отчаялись обрести ответ. 
Но вот он пришел, как будто из глубины веков: из уст полуиндианки-полурусской, с говорящим именем Майя. Майя – божественный танец и творческая свобода, Майя – обман и великая мистификация мироздания.
  Девушка Майя Неми пишет по-русски. Ее стихи – наигорчайший сплав незнакомого нам зеленоватого неба Индии, ее мифа, и ее танца, и русского, очень русского любовного вслушивания в созвучия языка, в традицию Пушкина и Тютчева, в шорохи и метели северной земли.
Ее отец – индийский философ, последователь известнейшего учителя Свами Вивекананды,  скрывается от преследований властей своей страны. Мать поэтессы – русская княжна, по благороднейшей нашей традиции последовавшая за мужем в изгнание. Сама Майя – двадцателетняя поэтесса и плясунья, которая не может танцевать из-за незаживающей раны на ступне.
Вот все, что мы знаем об этой девушке. Но можно ли знать больше о божественном цветке? Можно ли знать больше о музыке? Сама Майя Неми говорит с нами о себе, сопрягая чуждое русскому слуху безмолвие, прозрачное откровение йогической медитации и жар наливающихся плотью русских слов:

Всполохами, долгими шелками,
Плесками, сияньем звезд
Вижу, вижу вызревшее пламя
Сквозь оконный крест.
И в мои недвижные ладони,
Запорошенные пылью книг,
В темно-алой солнечной короне
Пламенный вливается двойник.
Все текут, и плавятся, и льются
Стены и шелка
Сквозь мое желание проснуться,
Сквозь безвременье песка…