Майя

- Про то, что нет поэтесс, достойных занять место на литературном Олимпе,  –   ответила она, вновь невольно подражая слегка высокопарной его манере. – Я помню.
- В связи с чем я и хотел сделать подарок – вам,  – он внимательно и как-то слишком уж пронзительно взглянул ей в глаза. Тучи разошлись, и из разрыва вырвалось непреклонное небо, и цвет его был ночным и черным, как пропасть. И звезды. Везде там – звезды.
- Но почему? – спросила она и почувствовала, что уже знает все, уже может сказать «да», но надо еще подождать, сделать вид, что не понимаешь.
- Ваши стихи… Они были, есть и будут –  настоящими стихами. Вы – это вы.  А, следовательно, час пришел.
- Трон? – спросила Ася. Она очень хотела, чтобы это прозвучало чуть иронически, насмешливо, но получился вместо того какой-то жадный до неприличия крик.
- Да. Вы можете подняться по лестнице. Русской поэзии нужно новое женское имя. А поведу вас – я.
- Вы? – переспросила она, разом опрокинувшись в то тревожное и ликующее состояние, которое было ей так хорошо известно. – Вы? Боже мой… Вы – это непредставимо… Почему вы…
- Потому что я – это я,  –  улыбнулся он, и извилистые глаза вздрогнули и что-то пролетело в них, будто в оконном стекле отразилась птичья тень. – Пойдемте.                                              
Они вышли с какой-то новой стороны. Как оказалось, в кабинете пряталась за портьерой еще одна дверь – невысокая, дубовая с медной ручкой в форме головы быка.
- Похоже на подарок от Даниила Лукича,  –  не удержалась Ася, выходя.
Галахов сделал странный жест рукой, взмахнув острыми пальцами перед лицом, будто повел веером. Ася заметила, что  он несет бархатную темно-синюю папку с рукописями и приготовилась спросить, чьи они, но не спросила… Когда описав невнятное полукружие, они оказались тем не менее в зале со звездными стенами и мерцанием планет, она так изумилась, что долго не могла справиться со словами. Ася подавленно молчала, выходя прямо из длинной тени, легшей от Земли вбок. Там-то и пряталась низкая дверь.
Свечи в канделябрах пылали ярко и радостно. Млечный Путь блестел морозными жемчужинами над плечами входивших. На другой стене кубарем в пустоту летели Южный Крест и весь обвал каких-то сходных друг с другом созвездий, имена которых были незнакомы. От этого делалось страшно, словно ты зашел в дебри и над тобой чуждое небо, которое не может никуда и никогда вывести. 
Галахов сказал что-то, видимо, это было слово «теург», но расслышалось оно странно, и получилось «тигруг»  –  эхом притаившегося тигра. На полу, на ковре, раскинулись длинные подушки, пахнувшие порочным узорным шелком и жаром свечей.
- Ася, ты должна понять одну вещь,  –  он спокойно постукивал длинным мундштуком по краю янтарной, невесть откуда взявшейся пепельницы. Вокруг ходили немыслимые звезды. Его будничный голос и внезапное обращение на «ты» совсем сбили Асю с толку.
- Ася Лазаревская не может так просто появиться на страницах журналов, –  Галахов говорил буднично и просто, но то, что он говорил было непонятно. – Ты пришла из ниоткуда, а этого здесь никто не любит…
- Вовсе не из ниоткуда…  –   пренаивно начала Ася и, будто ударенная в грудь, замолчала. Ей стало неловко за это детское возмущение. Впрочем, она еще ничего не понимала.
- Ты, конечно, можешь проделать весь этот путь, – Галахов все посматривал каким-то хозяйским взглядом на звезды: не взорвалось ли чего, не сместилось ли…
- Ты можешь взять свои рукописи и обивать пороги редакций. Вскоре ты увидишь, что ты не нужна. Барышни, пишущие стихи, невысоко ценятся, благо их пруд пруди в России.
- Но вы… Вы же только что говорили, что я… Что мои стихи – настоящие, и сама я – настоящая…
«Он издевается! Он нарочно все это устроил, чтобы посмеяться надо мной. Вот она – месть за тогдашнее вранье в автомобиле… Господи… Но зачем – так? Зачем столько всего? Я уйду. Я ему не прощу…»
- Сядьте.
Ася не послушалась.
- Неужто вы решили, что я над вами насмехаюсь?
- Да. Спасибо вам за урок. Я достаточно наказана. Но вы… Какой же вы…
- Мелочный? Или напротив – расточительный? Целый месяц швырять вам под ноги беседы, время, мое время… Нет, успокойтесь. Я не шучу.
- Но…
- Видите эти звезды? Помните, в новогородских былинах Садко

«Соделал в теремах все по-небесному:
Как на небе печет красно солнышко,
В теремах у него печет красно солнышко.
Как на небе светит млад да светел месяц, –
У него в теремах да млад светел месяц…
Как на небе играют звезды частые, –
У него да в теремах играют звезды частые…»

- Помню.
- Ася, Садко был немыслимо богат, и богатство свое добыл волшебством, а кроме того был преизрядный певец, игрун в гусельки яровчаты…
- Сигизмунд Ардалионович, я хочу уйти.
Он покачал головой.
- Ты – за границей обыденного. Не думай того, что думаешь. Ты – в палатах Садко, где ходят звезды, и вместе с тем – ты на дне морском, у Водяного царя. Все, что я говорю тебе, правда. Я решил тебя наградить, а от моих подарков не стоит отказываться… Они тебе пригодятся…
- Я ничего не понимаю. Я сяду. Мне холодно.
- Я и не собираюсь тебя мучить. Ты мучаешься сама оттого, что не веришь.
- Чему? Кому?
- Мне. Я всего лишь рассказал тебе, что барышня из Новгорода без протекции, без имени, без мифа, если тебе угодно, не найдет здесь признания. Его не будет.
- Но вы… Вы же могли бы… Можете порекомендовать мои стихи… Написать вступительное слово… Ваш журнал
Галахов вновь провел веером пальцев у самого лица, словно отгоняя сон.
- Это невозможно. Я сам предложил бы тебе все это, если бы мог.
- Но у вас – власть. Вы – главный редактор и издатель. Я больше ничего просить не стану. Я больше ничего…
- Если бы я это сделал, вас посчитали бы… женщиной, отдавшей мне слишком много за эту известность. Ваша репутация была бы испорчена в самом начале, и никто не стал бы принимать вас всерьез. Таковы нравы.
К своему ужасу Ася давно уже начала плакать, и из всех сил уповала на полутьму – сотрет черты, и лицо расплывется, затуманится… Сердце ее горело от негодования и стыда.
- Сядь,  –  приказал он почти нежно.
Не помня, что делает и что надо сейчас делать, Ася упала на шуршащие, противные подушки. Дернулись язычки свечей.
- Помнишь, ты плакала под Деревом Бедных? – спросил от нежности почти поющий голос. – Помнишь, я помог тебе сесть, и ты заплакала?
- Я… Я думала, вы не помните…  –  Ася всхлипывала, пытаясь затолкнуть слезы в рот и в глаза, поспешно стирая их шалью: пусть денутся куда угодно, только бы не позориться.
- Твое место – не там. Не под Деревом Бедных. Поэтому ты сейчас здесь.
- Но вы же сами только что сказали, что… Что путь мне закрыт.
- Нет, – поправил он ее настойчиво. – Я говорил тебе, что обычный путь невозможен. Я знаю это заранее.
- Но тогда как же?
- Мы должны пойти по дороге мифа. Слышишь, Ася? Ты должна выбрать себе  имя новое, а о легенде уж я позабочусь. И обо всем остальном тоже.
Папироса пришлась очень кстати. Дым привел рассеянные чувства в порядок. Они уплотнились в груди и заклубились огненным ядром, сотканным лишь из одного: из наполненного искрами предчувствия чуда.    
- Издатели толстых журналов и я в том числе, –  говорил Галахов, чуть улыбаясь,  –   очень ценят разного рода дивные истории… Им нужен не поэт из Рязани или Вологды, но поэт из скандинавских чащоб, из африканских пустынь, из иного мира – мира высокой поэзии, где едят на золоте и говорят стихами. И особенно – если речь идет о женщине. Ася, мы попали под власть чар. Мы окованы мифом о Прекрасной Даме. Мы, даже если бы и хотели, не в состоянии по-иному увидеть женщину-поэта. Только в ореоле небесного света. Только пришедшую к нам с неба. Или из пустыни. И особенно этому подвержены – издатели толстых журналов.