Накануне Колумбии друг родителей, певец Борис Афанасьевич вдруг вспомнил, что там, в Боготе у него есть друг-поэт, некто Пабло Луис Каседа, известный колумбийский литератор (имя я, конечно же, выдумала прямо сейчас, потому что, во-первых, я совсем не помню, как поэта звали, а во вторых, потому что это было бы не совсем красиво). Одним словом, трогательный Борис Афанасьевич решил написать мне рекомендательное и велеречивое письмо к поэту – по-русски: потому что тот вроде бы как-то говорил на языке Пушкина (как выяснилось позже, пресловутый язык Пушкина поэт основательно подзабыл, если и вообще когда-то знал, но это уже оказалось неважным).
Письмо это – точнее сам факт письма к Каседе – почему-то произвело совершенно фантастическое впечатление на донью Ольгу: ее жизнь внезапно получила дополнительное измерение. Хлопотливая, как большой круглый муравей, она втайне от меня чего-то придумывала – что-то, не слишком связанное со мной, хотя внешне это было обставлено, как желание помочь Эсперансе-Надии донести письмо до таинственного и знаменитого далекого поэта.
В один из белых жарких дней она, загадочно щурясь и ухмыляясь, позвала меня в узкую комнату с телефоном. От горчичных штор там было жарко вдвойне – солнце, сочась сквозь ткань, выкрасило комнату в подсолнуховый цвет. В телефоне со снятой кремовой трубкой подозрительно звякало и журчало. Ничего не подозревая, я схватила пластмассовую толстую скобку с проводом, поднесла к совершенно невинному уху…
Донья Ольга меж тем исступленно шипела мне в другое: «Спроси, спроси ее, расскажи про письмо… И про то, что ты из России… Ну, спрашивай же, Надия!» Честно говоря, я подумала, что это одна из подруг доньи Ольги – из тех, что ловили своих загробных мужей по коридорам. Поэтому я просто и честно изложила какой-то даме все про поэта, письмо и про то, что я из России… Непонятно почему, эта история вызвала на том конце невидимых проводов совершенно ликующий восторг. «А сами вы не пишите стихов?» – с восторгом спросила меня незримая собеседница. «Пишу», – сказала я. «И по-испански?» – прожурчала та со вкрадчивостью лесного ручья. «И по-испански», – подтвердила я, потому что к этому времени у меня были стихи по-испански, главным образом одно, зверски красивое, как огромные клипсы, которые подарил мне Мануэль: величиной с блюдце, с подвесками из ложных жемчугов, золотых шаров и розовых бусин, которые нельзя было носить из-за их непотребной тяжести.
И я его прочла. Донья Ольга толкала меня в бок, шепча: «Скажи, скажи, где ты живешь! Адрес!» Я говорила на ее звучном языке тогда еще с некоторым напряжением, поэтому мне некогда было задумываться, что все это значит. Я машинально сказала адрес. Подошел Иван и тоже слушал. Сеньора на том конце была счастлива. Она пообещала мне, что поэт, конечно же, услышит меня и позвонит. (Как?) Потом она сказала, что это прекрасное стихотворение, просто дивное и роскошное. (Ну, это положим…) Потом вдруг она сообщила, переходя на визг: «И пусть… ТВОЕ ПРЕБЫВАНИЕ ЗДЕСЬ, У НАС, В КОЛУМБИИ, НАДИЯ, станет таким же ПРИЯТНЫМ и НЕЖНЫМ, как…»
…И тут дернулись крепкие струны, лязгнули литавры, брякнули какие-то гитары, и в трубке раздался бодрый музыкальный треск радио-рекламы… Рекламировали, насколько я помню, сгущенное молоко…
Я настолько одурела от всего этого, что просто молчала с трубкой в руке – а из нее прямо рвались бешеные колумбийские звуки разной силы… Иван как-то странно кривился. Донья Ольга сияла. Ее затея удалась – да еще как! Я позвонила на радио «Караколь» - одно из самых популярных радев ее солнечной страны. Я хвалила на всю страну – кажется, я это делала – ее дом и ее гостеприимство. Я даже сказала адрес – хотя достаточно было бы одного телефона. И все прошло без малейшего сучка, и даже с определенной задоринкой… Иван понимал, что «ла мадре» подстроила целую историю, и был взволнован. Откуда-то взявшийся Мануэль стоял у дверей и улыбался. «Ты очень хорошо разговаривала с ними», – сказал он по-русски.
Однако донья Ольга радовалась рано. Радио-джинн, которого она вызволила из телефона с моей помощью, оказался настоящим джином – увесистым, огромным и до умопомрачения жизнерадостным. Он поселился в доме, хотя я об этом ничего не знала. От меня скрывали.
В городе Армения на меня посматривали как-то странно. Некоторые здоровались. Точнее, здоровались и улыбались даже в изобилии. Но это было все же понятно… Радио Караколь слушают в Колумбии все… Мне подмигивали повсеместно – в кофейнях, на улицах и на площадях.
И тут Мануэль уехал в Боготу – на разведки – и я осталась в компании Ивана, Ауры и доньи Ольги. Это была довольно дикая компания, потому что донья Ольга была более или менее невыносима на свой лад, Аура на свой, а дон Иван и вообще был у них под постоянным подозрением – потому что он славился своими экстравагантностями и хроническим нежеланием работать вот уже двадцать лет. Но в последнее время все они еще больше одичали – все время шептались по углам и не подпускали меня к телефону, хотя я и не особенно желала к нему подходить: звонили явно не мне. Аура осыпала меня брошюрами и смотрела как-то слишком уж недоверчиво, донья Ольга таилась и не желала говорить, в чем дело. С Иваном мы часто уходили гулять, чем вызывали мелочное недовольство Ауры, – а я полюбила Ивана и до сих пор вспоминаю о ней со странным осторожным чувством далекого сострадания…
Из рассказа «Иван» 2000 год:
В Армении луна похожа на белое блюдо с недоеденным фасолевым соусом. Она важно стоит над террасой, на крыше дома доньи Ольги, матери Ивана. Когда мы впервые поднялись наверх полюбоваться небом, то есть я – полюбоваться, а Иван за компанию, он долго молчал, никак не реагируя на мои восторги, а потом произнес:
Какая большая луна...
Огромная, как в кино...
Я поглядела на Ивана сверху вниз, потому что он мне не доставал до плеча – ростом он не вышел – и приготовилась мило улыбнуться, но тут Иван сделал глубокий вдох и сказал: Вот если она сейчас упадет –
Весь мир превратится в г...
Потом он засмеялся. Я тоже. Эта незамысловатая шутка меня умилила - Ивану было на тот момент сорок два года, он был одиноким и неспокойным. Я подумала, что он решил развлечь иностранку подростковой присказкой; это было как-то симпатично, хотя и глуповато.
Так вот мы с Иваном обрели почву под ногами – зыбкую почву, потому что, стараниями доньи Ольги и ее старших сыновей, я знала, что он болен. Его болезнь мне представлялась довольно-таки загадочной – она выражалась в том, что Иван не работал. Он не мог работать даже дома. Он ничего поэтому не делал. Точнее, не совсем так: он все время что-то замышлял. В этом, как говорили, тоже была повинна его странная болезнь. На моей памяти Иван с экстазом обсуждал производство мочалок – он собирался открыть мочальную фабрику, но не успела я в это поверить, он переключился на шитье льняных рубашек. Затем последовало суматошное изготовление мебели из бамбука – правда, была сконструирована только одна нога (от стула или стола, установить было нельзя – сам Иван забыл для чего она), и Аура, домработница доньи Ольги, мешала ею булькающее белье в чане, когда кипятила простыни.
Иван мне казался страдальцем, но страдальцем яростным и неукротимым. В нем, как в чане с бельем, булькало что-то огненное, убегало через край что-то живое, как молоко или опара. Его комната в конце коридора сильно смахивала на гостиничный номер: там стояла узкая кровать и тумбочка, на письменном столе лежали пыльные журналы – это Иван собирался разводить шампиньоны и покупал матерьялы по грибоводству… Прошло уже пять лет, идея эта пришла в негодность, как и все прочие идеи Ивана, а журналы все копили пыль и влагу, так что сами уже незаметно поросли пушком, похожим по форме на грибы...»
Именно Иван и был назначен моей колумбийской судьбою на роль того самого актера, который в финале пьесы подытоживает и объясняет случившееся – и просит снисхождения у почтеннейшей публики, как например, в пьесах Карло Гоцци. А в роли публики оказалась я.
Как-то, когда мы с Иваном сидели в одной из бесчисленных кофеен (как уж мы умудрялись там проводить время, трудно сказать, потому что особых денег не было ни у него, ни у меня), к нам подскочил рассыпающийся, как хлопья ваты, безумноватого вида старичок. Тут же выяснилось, что это еще один поэт (действительно, как известно, Колумбия – это «родина высокой поэзии, страна стихов» и прочее в том же духе – так как я переводила колумбийскую поэзию, эти слова из многочисленных предисловий оказались как-то смугло выгравированы в моей памяти – как негр на жутковато-украшательной медной доске в доме моей бабашки).
Этот старичок стал немедленно делать мне глазки, ходить ходуном, подпрыгивать и подмигивать, спрашивая, что я делаю тут с доном Иваном, сказал, что слышал обо мне, и под конец попросил меня дать ему наш телефон. Мы с доном Иваном записали номер на салфетке. Когда старичок откланялся, Иван сказал, что это самый старый поэтАрмении, ему девяносто два года. Я поразилась такой необыкновенной плотской живости поэта, и мы про него вроде бы забыли.
Но прошли считанные дни, и разразился глухой скандал – он был похож на взрыв под водой. Зазвонил телефон, и я ненароком сняла трубку. Весь разъезжающийся от удовольствия молодой щенячий голос стал спрашивать, какого я роста и какого цвета мои глаза. Я честно сказала ему все, что я об этом знала, но тут подбежала донья Ольга и попросила меня трубку положить. К этому времени голос стал добиваться, может ли он подъехать по известному адресу меня навестить. Я сказала, что нет, спрашивая себя, что такое известный адрес, – то, что я уже оповестила всю Колумбию по радио Караколь, где именно я живу, мне почему-то в голову не пришел.
Уже сидя в библиотеке, я будто бы услышала какой-то дальний звонок, стук двери, голоса. Потом все смешалось и исчезло.
На следующий день в кафе Иван был особенно задумчив, и я спросила его, в чем дело. Тут-то и всплыл весь тот разноцветный мусор, по виду напоминающий конфетти, который скопился в тихом омуте дома доньи Ольги за последние недели. Оказалось, что после моего разговора с радио Караколь мне позвонило полгорода Армения. Звонили развязные голоса желающих познакомиться, и донья Ольга с Аурой буйствуя поначалу, в итоге впали в какое-то возмущенное оцепенение, не зная, как прекратить это безобразие.
- Они благодарили бога за то, что Мануэля здесь нет, - мрачно сказал Иван, - боялись, что он оскорбится… У нас это считается неприличным…
То, что в этом неприличии виновата была одна донья Ольга, в расчет уже не принималось. Подкосил дом вчерашний звонок жены девяностолетнего поэта – она обнаружила телефон доньи Ольги записанным дрожащей рукой под именем «Надия». Это имя было усеяно маргаритками и густо обрамлено сердцами. Сеньора жена в ярости набрала номер, напала на донью Ольгу и сообщила ей без особенных преамбул, что при встрече она расцарапает мне лицо и попросту убьет за совращение старичка, пылающего любовью ко мне после радио-передачи.
И, как будто этого для завершения сюжета было мало, в тот же день к дому подъехал белый мерседес. Из него вышла чернокудрая фигура в роскошном костюме (так передал мне Иван) и, вертя в руках пухлый букет красных роз, потребовала «Эсперансу». Аура стала врать, что я уехала, что я не принимаю, что я вообще за городом, а подскочившая к двери донья Ольга только крестилась, приговаривая «Господи Боже наш благословенный, спаси-помилуй». Когда фигура уехала, донья Ольга с Аурой долго пили в кухне какую-то успокоительную настойку, сказал Иван. Это мог быть кто-то из мафии. Не дай Бог.
В жизни избыточность под стать стадам египетских рыб – яркое поле пестро-полосатых, золотых, пунцовых, сине-черных и изумрудных существ ходит под водой, как будто проводят по дну связкой разноцветных, крупных бус.
Вторая история была уже скорее лишней, но она была.
Армения ходила ходуном. «Надия, маленький город – это большой ад, – назидательно сказал Иван, – И больше я уже не могу от тебя скрывать такое… Обычно Аура пасла телефон, чтобы ты не могла подойти… Но ты вчера подошла… Ты слышала… И жена поэта… Ты понимаешь…»
Я понимала и, надо сказать, очень про себя веселилась. Получалось, что за свое непонятное радио-тщеславие и желание прогреметь на всю Колумбию в качестве хозяйки Эсперансы-Надии донья Ольга довольно-таки основательно поплатилась – по крайней мере, на вид.
История со звонками и моей немыслимой популярностью среди арменских мачо сошла на нет сама буквально через два дня – как будто бы кто-то ожидал, чтобы я, наконец, узнала про нее. До сих пор помню важное и вдохновенное лицо Ивана, повествующего мне о белом мерседесе, красных розах и всей этой радио-эпопее…
И это совсем не худшее из моих воспоминаний.
