«Почему этот город живет в таком отупляющем равнодушии? Вот и огни зажглись, и осветилась ла сабана – широкая и плоская часть города – горная платформа: я ее вижу сверху, с горы… А город всползает еще выше - почти к подножию Монсеррате – высокой церкви в ночном тумане на самой вершине. Туда надо подниматься по подвесной воздушной дороге, в этих шатающихся и поскрипывающих ящиках-фуникулерах… Светится сабана всеми своими рекламами…»
В Колумбии время идет по-другому: дни измеряются дождями, ливнями, проливнями, сырым воздухом с прогорклым дымом в Боготе, солнечным маревом в Андах, египетской тьмой свиристящих, булькающих и шелестящих вечеров на Карибском побережьи.
В Колумбии я уже так давно, что, кажется, это время перекрыло и запечатало то, что когда-то было в России. На самом деле ничто никуда не делось: но я об этом не знаю, потому что вообще ничего не могу понять.
Налицо только одно: хаос всей моей восемнадцатилетней жизни, невнятица во мне и в калейдоскопическом мире, который не мой по определению, моим делаться не собирается, и я не знаю, с какой стороны мне обходить его стеклянные размалеванные стены, чтобы войти куда-то… Куда? Может, там и вообще нет входа?
Музыкант Мануэль, пухлощекий и пухлогубый, который привез меня сюда, тоже этого не знает, и злится, когда я пытаюсь внести некоторую ясность и обсудить то, что происходит. Впрочем, вносить ясность у меня получается из рук вон плохо, даже совсем не получается. Я понимаю одно: я уехала с (а лучше сказать «за») пианистом Мануэлем, потому что я не могла больше жить в Москве. Серые, шумные, голые улицы напоминают мне больничные коридоры, а однообразные безрадостные дома – палаты.
.jpg)
Богота странным образом дублирует Москву. Я называю ее «туберкулезный город» - высоко в горах расползшийся по саване – по скучному, застроенному квадратами разной величины плато, над которым вечно идет дождь. В домах, конечно же, нет отопления, приходится кутаться в шерстяные пончо-руаны, в которых ты похож на переросший гриб-дождевик: когда-то в деревне такие грибы замечательно лопались и взрывались в наших руках, но в Боготе может взорваться разве что бомба, подсунутая каким-нибудь паскудным террористом в торговый центр.
Здесь нет весны, нет лета, вообще ничего нет. Спать от нехватки воздуха хочется так, что первые недели я просто проглядела – я их не помню, вернее, помню вспышками на краю сознания: какой-то картонный зябкий дом, горячая вода из душа, которая все норовила закончиться, не начавшись, пар изо рта, говорящие головы людей, яркие пластмассовые витрины кофеен с пузырчатым густым соком в мутных стаканах, запахи какой-то гуаявы и маракуджи, палой разлапистой листвы, сырой мостовой, черного кофе и бензина. Странно, но во второй приезд в Боготу все это сновидческое безобразие прекратилось: остался только мучительно-неуютный город, жалкий в своем сыром каменном бессилии.
Там нет ни одного места, которое мне хотелось бы сейчас вспомнить: кроме разве что церкви Монсеррате в горах, опутанной туманами и канатной дорогой над пропастью. Это был один из самых несовершенных городов мира, где все время кого-то резали, и нельзя было гулять одной даже в Национальном парке с беседками и пальмовыми гнездами: потому что там каждый день находили тела молодых женщин. Я этого не знала и невинно прогуливалась вдоль зарослей каких-то маторралей… Когда при выходе из этого самого парка я наткнулась на газетный ларек с болтающимися на веревочке бумажными полотнами в пятнах красочных криминальных фотографий, у меня ощутимо заледенело сердце.
В кофейном городе Армения, в Андах, где большей частью обреталось семейство Мануэля, руководимое диктаторской мамашей по имени донья Ольга, круглой, как колобок, коротко стриженной и сдержанно-недоброй, как бывают исподволь недобрыми старые фотографии незнакомых людей, было куда солнечней, лимонней и привольней. В коричнево-лаковой Армении, с ее визжащими на заре уличными торговцами масаморры (беловатой кукурузной каши), которые пели, голосили и выли, как заправские муэдзины, с небольшими парками, широко растекающимися во все стороны, из-за присутствия на заднем плане кофейно-синих Анд, расширяющих сцену, я чувствовала все так свежо, как если бы этот город и его небо каждый день мыли проточной водой.
.jpg)
Его и в самом деле иногда мыли: когда наступал сезон колоссальных зимних ливней, бойко колотивших по лаковым лимонным листьям на балконе.
Дом был похож на недоразвившуюся крепость: крепкая беленая стена, выходившая на узкую улицу, заканчивалась пустырем с пухлоцветным оврагом, и от этого казалось, что двухэтажный замок доньи Ольги настороженно повис надо рвом. В задних помещениях в самом конце коридора, выложенного красной плиткой, расположилась темная библиотека отца Мануэля (он был врачом и умер задолго до моего появления, забывши среди книг свою игрушку: перекошенный череп утонувшего в реке городского сумасшедшего), где я перечитала горы желтых страниц в испанских переводах: русских, немецких и английских писателей: от Толстого до Гессе и Оруэлла.
Библиотека доктора оказалась, в общем-то, никому не любопытна: донья Ольга едва умела разбирать необходимые для жизни тексты – чтение молитвенника было единственным доступным ей удовольствием. В моей максималистской голове никак не укладывалось, как такой образованный человек, как отец-врач, дон Аристобуло, мог провести всю жизнь с женщиной, предел возможностей которой был тускло обозначен столбцами букв в брошюрке катехизиса и листах городской газеты.
Возможно, именно поэтому один из первых снов, который мне довелось увидеть в арменском доме, был сон про огромный зал, сильно смахивающий на зал аэропорта, где встречающие и прилетающие (или отлетающие) отделены друг от друга всевозможными бордюрами и заслонами. За серым блестящим заграждением стоял бледный и смуглый человек в спокойном, сизого цвета костюме. Он кивнул мне, даже как-то поклонился из-за загородки и произнес весомо: «Bienvenida». Сон прервался.
Я рассказала об этом Мануэлю, и тот, посреди разношерстой кучи родственников (потому что на нас сходились поглазеть целые стада родственников, в первый раз даже с голосистыми певцами-марьячи, с гитарами наперевес и серенадами), решил это мое сновидение озвучить. Его решение мне показалось слишком уж поспешным, но, как выяснилось, таковым оно больше не показалось ни одной живой душе в пределах всех трех диванов и двух кресел. Через секунду донья Ольга рассказывала об этом глуховатой соседке: «И тут Аристобуло ей сказал, Эсперансе: дескать, добро пожаловать!» И вот уже соседка повествовала об этом происшествии далее по кругу, все кивали головами и довольно соглашались. Никто не сомневался, в том, что хозяин дома нанес мне потусторонний визит.
Что думал об этом сам дон Аристобуло, я, конечно, сказать не могу, но теперь мне кажется, что все эти тетушки были не так уж далеки от истины: отец Мануэля скромно встретил меня и приветствовал от чистого сердца.
…В отличие от доньи Ольги, чье сердце, как показали дальнейшие события, вовсе не отличалось особой искренностью и чистотой, когда дело касалось моего пребывания в ее доме.
Потом я часто говорила, что Габриэль Гарсия Маркес ничего не выдумал и выдумать не мог, он просто несколько укрупнил – краски были уже густо наложены на палитру латиноамериканской жизни: просто садись и пиши с натуры. Общение с духами предков, с мертвыми мужьями и женами, со святыми, ангелами и просто так себе духами (неизвестно чьих предков) в Колумбии дело совершенно обычное, даже будничное. Всякие прочие детали колумбийской жизни тоже обладают особой неповторимой окраской.
Я помню человека, который, замирая от удовольствия, под пальмами за шатким столом над обрывом в Андах повествовал нам (даже, скорее, мне) про какого-то знакомого полковника, чья жизнь уже на десятой минуте повествования начинала утомлять слушателей совершенно невообразимым набором хаотических, безумных и кровавых выходок. Кончилось это, кажется, очередным воскрешением не в меру жизнеспособного героя, и я с горя посоветовала рассказчику эту его повесть написать и издать. Он тут же сказал, что уже пишет; не знаю, дописал ли он этот бред, важно другое: полковник был настоящий, невыдуманный. Слушатели вокруг с нежностью подтверждали его обильное и бессмысленное существование – кому-то он приходился дядей.
Хорхе, зеленоглазый брат Мануэля, обрадовал меня рассказом про другого дядю – на этот раз своего. Этот дядя обладал одной фантастической способностью: он начинал хохотать, заслышав любую страшную новость: когда выстрелили в папу римского, этот дядя хрюкал и пищал, как резаный, колумбийские новости по телевизору вызывали у него приступы брутального смеха, смерть близких родственников веселила его настолько, что близкие опасались рассказывать ему про чью-либо внезапную кончину. Умер этот дядя оттого, что в баре кто-то тюкнул его бутылкой по темени, сказал Хорхе и захохотал, как младенец.
Я помню полную жизнерадостную женщину Ноэми, которая усладила меня историей про своего покойного мужа: он навестил ее одной ненастной ночью, когда она еще не знала, что он умер. Этот бедолага, накачавшийся агвардьенте «по самую макушку», невзначай свалился с моста в горную реку, возвращаясь домой после очередной пьянки и гулянки. Изменщик каких мало, сказала Ноэми. Едва пробило полночь (в Колумбии у многих пожилых сеньор в домах часы с маятником), как ей показалось, что дверь отворилась, и муж грузно плюхнулся на кровать, она стала его честить почем зря, услышала в ответ громоздкое молчание и зажгла свет. Конечно же, в комнате никого не было, радостно сказала повествовательница. Это муж приходил покаяться перед смертью. Выпивоха, а тоже тварь божия, сказала Ноэми, посовестился перед женой – напоследок. Ровно в это время он как раз в реку-то и упал.
Другая родственница доньи Ольги сказала, что ее покойный муж прошел мимо нее по коридору, когда она читала газету. Что-то он позабыл в спальне, что ли, сказала она задумчиво. Он шаркал тапочками, вообще был одет по-домашнему, на скорую руку. Слушатели согласились, что муж, наверное, что-то забыл, иначе зачем бы ему пренебрегать правилами потустороннего хорошего тона: хоть бы в костюме появился, а то в тапочках, подтвердила рассказчица и вздохнула.
Кто-то у себя в подвале отскребал образ богоматери, который никак не отскребался: после каждого мытья он появлялся снова, и хозяин видел в этом дурное предзнаменование…
На этом фоне моя сновидческая встреча с доном Аристобуло была всего лишь безобидной виньеткой на полях чудесной латиноамериканской
Я стала рисовать – и одна из первых моих картин представляла разноцветные вулканы, взрывавшиеся и чадившие под крыльями многочисленных и довольно-таки безобидных на вид драконов. Я снова вернулась к яркому рисованию, как в детстве.
Квартира, где мы жили тогда, в первый мой приезд в Колумбию, была сырой и холодной, потому что дом прилегал к склону горы. Странно думать, что этот дом стоит до сих пор в сумрачном, разреженном воздухе снотворного города Боготы.
Я собственно и уехала оттуда в первый раз, потому что там мало было света и воздуха, жизнь моя не выстраивалась, плоское, как остывшая жаровня, небо все время словно бы предъявляло пятна застывшего белесого жира – над головой мутнели тучи. Нельзя было ни учиться, ни работать, все было трудно, а жить только Мануэлем у меня не получалось ни в какую. Да и у него, кстати, тоже. От этой плоской боготинской тоски не спасали даже разноцветные истории, посыпавшиеся на меня сразу после приезда…
Из рабочей тетради 1992 года, Богота, Колумбия
«…Аура, домработница доньи Ольги в избытке изготавливала разного вида желе и закупала тонны газировки – для меня. Аура поначалу была, пожалуй, самым большим бедствием в этом доме, потому что ни на минуту н могла оставить меня в покое. Работая в библиотеке, я одним глазом вглядывалась в текст, а другим – в дверь. Она, хотя и прикрытая, все время грозила распахнуться настежь, в проеме появлялась сначала рука с вазочкой желе, потом еще одна – с кока-колой на подносе, а следом – хитрая улыбка добросовестной Ауры: она-то, конечно, лучше всех понимала, в чем я нуждаюсь, сидя в библиотеке.
Вместе с килограммами желе и литрами кока-колы Аура впихивала в меня многочисленные интимные секреты хозяев и обитателей дома, называя меня при этом «королевой» (так здесь называют в народе всех новобрачных жен). Правда, после каждого доклада она для очистки совести напоминала мне, что состоит в «Евангельском обществе», а члены его закаялись лгать с тех пор, как туда вступили. Голова моя распухала от всевозможных сведений, так как остановить Ауру я не могла – по выражению какого-то умного человека это было то же самое, что пальцем пытаться заткнуть фонтан. При этом я давала торжественную клятву не говорить донье Ольге, что Аура опять меня просвещала, потому что донья Ольга «будет Ауру ругать, если узнает» и т. д. Так же Аура давала мне бездну советов – например, не загорать в купальнике, потому что это грешно – соблазн; или не читать колумбийских растлевающих сознание журналов. Сама Аура читать не умела, но после каждой субботы (по субботам на с раннего утра, принарядившись, уходила из дома – встречаться с «братьями и сестрами по духу») вываливала на меня ворох религиозной литературы, брошюрки типа «Dios te ama», и я, разумеется, торжественно обещала все это прочесть.
Когда мы с Иваном, братом Мануэля, моим другом и доверенным лицом (в Колумбии не продохнуть от Иванов – мода), уходили гулять, Аура волновалась страшно и по возвращении нашем начинала долгие вокруг да около беседы, не посещали ли мы по пути какой-нибудь овраг. Ее, видимо, беспокоила моя честь и честь дона Мануэля: по ее мнению, мужчины не терпят неверности и сразу лезут драться и царапаться – это она мне сообщала шепотом, всякий раз оглядываясь: нет ли поблизости дона Ивана или доньи Ольги, «которая будет ругать». Она заплакала, прощаясь со мной, когда мы с Ману уезжали в Боготу: «Ну, прощай, королева…» и, не оглядываясь убежала на кухню.
А когда я в следующий раз оказалась в Армении, Ауры уже не было: сыновья купили ей домик неподалеку от Монтенегро, и она переехала туда. Так меня больше уж никто не назовет «королевой» и не будет надоедать мне постоянными желе… Никто уже не станет приветствовать меня поутру словами: «Как спалось королеве?», разве что я снимусь в каком-нибудь дурацком фильме, где буду играть королеву испанскую Исабель…»
Эта незабвенная Аура, кстати, была свидетельницей совершенно магическо-реалистической дурацкой истории, которая поджидала меня сразу по приезде в Армению: и, надо сказать, получила от нее огромное удовольствие – даже была в ней одним из незаменимых действующих лиц.
